Читаем Lost structure полностью

10, но только при том условии, что исходя из собственного опыта, я считаю, что передо мной

совершенно определенный вид прогрессии (каждое следующее число больше предыдущего на

два). Если даны числа 3, 7, 10, то одна логика ряда устанавливается, когда я подчиняю его коду-

www.koob.ru

правилу: "каждое сле-

368

дующее число получается путем прибавления предыдущего", таким образом, следующим числом

должно быть 17. Но если код относится к ряду чисел, наделенных сакральным значением (Троица, смертные грехи, заповеди), то логика будет другой, и числовой ряд должен быть иным и

последнее число, возможно, будет семьдесят семь 193.

Подчеркивая значение "логики означающих", мы на самом деле воздаем должное

последовательности использованных кодов. На краю этой бездны смыслопорождения ощущается

не пустота, но неисчерпаемое богатство социально-исторических кодов, которые борются с

сообщением, обеспечивая ему жизнь во времени. И длительность этой жизни зависит от того, насколько оно намеренно "открыто", и от того, насколько оно оказывается кстати. Во всяком

случае, коммуникативная цепочка предполагает историческое измерение, разворачиваясь

историей, она историей же и обосновывается.

И если вполне можно представить себе эту яростную схватку между структурой и историей, то не

только потому, что структура, о которой идет речь, не является орудием синхронного исследования

исторических в своей сути явлений, но потому что с самого начала структура понимается как

отрицание истории в той мере, в какой она претендует на обоснование Тождественного.

193 Ср. анализ "Кошек" Бодлера, проведенный P. Якобсоном и К. Леви-Стросом ("Les chats" di Charles Baudelaire, di P. Jakobson e C. Lévi-Strauss, "L'Homme" gen -aprile 1962), который должен являть собой пример

"объективного" структурного анализа. Несомненно, что это структурный анализ, но что означает в данном

случае "объективный"? Если стихотворение обретает статус некоего "абсолютного объекта", так это потому, что анализ, проведенный на одном уровне, отсылает к анализу на другом уровне, и все они вместе

"поддерживают" друг друга (что полностью совпадает в нашим представлением об эстетическом идиолекте, о

котором речь шла выше). Разумеется, выявление фонологических и синтаксических структур может

показаться вполне объективной операцией, но как быть с утверждением авторов о том, что "эти феномены

формальной дистрибуции в свою очередь покоятся на семантическом фундаменте"? Мы определенно имеем

дело с прочтением каких-то элементов, обретающих коннотативное значение в свете тех или иных

культурных кодов (как, например, при имени Эреб возникает коннотация tenebre (мрак), и с этого момента

соответствия в плане означающего устанавливаются по указке плана означаемых, и это вполне естественно.

Абсолютным объект оказывается потому, что он выступает как устройство, допускающее различные

прочтения, и абсолютен он в том смысле, что внутри определенной исторической перспективы, той самой, которой принадлежат его читатели, он обеспечивает максимум объективности. В данном случае

объективности прочтения способствует то обстоятельство, что сравнительная историческая близость

позволяет читателям довольно легко восстанавливать авторские коды, особенности бодлеровской интонации, отвечающей нормам современного французского, на основе которых устанавливается рифма и т. д.

369

II.3.

Ложное впечатление "объективности" означающих распространяется также и на то ответвление

семиологии, которое, казалось бы, застраховано от него, а именно на семантику как науку о

значениях. Когда структурная семантика старается привести в систему единицы значения, возникает сильный соблазн считать — коль скоро перед нами система, — что мы имеем дело с

однозначно определяемой объективной реальностью.

Посмотрим, например, какие упреки адресует Клод Бремон авторам попыток структурного и

семантического анализа текстов Корана при помощи перфокарт 194.

Бремон замечает, что это исследование эффективно, поскольку "обнаруживает совместимость или

несовместимость понятий, которые никто не стал бы соотносить, оно выявляет неожиданные

констелляции смыслов, присущие самой структуре текста, хотя и невоспринимаемые при самом

внимательном чтении", однако в конечном счете авторы, навязывая сообщению собственные

Перейти на страницу:

Похожие книги

Агония и возрождение романтизма
Агония и возрождение романтизма

Романтизм в русской литературе, вопреки тезисам школьной программы, – явление, которое вовсе не исчерпывается художественными опытами начала XIX века. Михаил Вайскопф – израильский славист и автор исследования «Влюбленный демиург», послужившего итоговым стимулом для этой книги, – видит в романтике непреходящую основу русской культуры, ее гибельный и вместе с тем живительный метафизический опыт. Его новая книга охватывает столетний период с конца романтического золотого века в 1840-х до 1940-х годов, когда катастрофы XX века оборвали жизни и литературные судьбы последних русских романтиков в широком диапазоне от Булгакова до Мандельштама. Первая часть работы сфокусирована на анализе литературной ситуации первой половины XIX столетия, вторая посвящена творчеству Афанасия Фета, третья изучает различные модификации романтизма в предсоветские и советские годы, а четвертая предлагает по-новому посмотреть на довоенное творчество Владимира Набокова. Приложением к книге служит «Пропащая грамота» – семь небольших рассказов и стилизаций, написанных автором.

Михаил Яковлевич Вайскопф

Языкознание, иностранные языки