«Лонгхольмский сиделец» и другие…

Наблюдая за тем, как мои подчиненные, то и дело поправляя свои кавалерийские карабины, понуро бредут по дороге, я всей душой понимал причину их отнюдь не бравурного настроения. Одно дело, когда в дозор выступает вся команда, и совсем другое, когда кому-то приходится действовать в отрыве от основных сил без локтевой поддержки товарищей по оружию. Это я знал по себе. Постоянные рейды в тыл врага научили меня не только всесторонне анализировать обстановку и принимать нестандартные решения, но и особому отношению к солдатам. Я стремился даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях беречь нижние чины и без особой на то необходимости старался никогда не отправлять их на верную смерть. И прежде всего потому, что в каждом из них видел не бессловесное существо, предназначенное для военных экзерсисов, как считали некоторые офицеры, а прежде всего живого человека с его слабостями и героическими порывами. Своих охотников я знал не только поименно, но и по батюшке. Ведал, есть ли у них семьи, дети. Старался проникнуть в душу каждого из них и потому предельно внимательно выслушивал россказни гусар о своей жизни, о своих селах и деревнях, своих любимых или нелюбимых женах и невестах. С особой любовью рассказывали они о своих детях. Непременно вспоминали свое хозяйство или ремесло и то, что они будут делать, когда придут с войны. Видя искренний интерес к их судьбам, их нелегкой деревенской жизни, подлинная суть которой никогда и никому больше не будет сообщена, солдаты тянулись ко мне, доверчиво раскрывали свои души. Зачастую откровенничали о том, как тяжело им воевать на неродной, враждебной всему русскому, православному, земле, как они мысленно прощаются со своими родными перед каждым боем, как в смертельном страхе замирают их сердца при разрывах бомб, свисте пуль и шрапнели. И тогда я старался кого-то из них подбодрить, кого-то утешить, а кого-то и пожурить. А если человек своим поведением в бою отличился, то я, порой, надоедал полковому командиру до тех пор, пока тот не отпускал солдата в отпуск и непременно к уборочной страде, чтобы тот помог своим родителям и семье запастись на зиму продуктами и топливом. Гусары все это видели и отвечали мне взаимностью. Я всегда знал, что они пойдут за мной в огонь и воду и ни за что на свете не подведут. Вот и теперь, наблюдая за высланным навстречу врагу дозором, я в глубине души сожалел, что, возможно, отправил своих охотников на верную смерть. Терзался мыслью, что послал навстречу врагу не только своего услужливого и заботливого денщика Кузьмина, но и главу большого семейства ефрейтора Жданова. Случись что с Кузьминым, его и оплакивать-то будет некому, а вот с ефрейтором – другое дело. У него на руках не только престарелые родители, но и жена с тремя ребятишками, мал-мала меньше. Что будет с ними?

Чем дольше тянулась война, тем чаще я начинал задумываться о ее причинах и страшных последствиях. Для солдат, в большинстве своем крестьян, оторванных от сохи, от родимой земли, эта прекрасно организованная и искусно завуалированная союзниками кровавая бойня, требовавшая все новых и новых человеческих жертв, никаким образом не вписывалась в воззвание «За Бога, Царя и Отечество». Определенно – Богу и Отечеству эта война была не нужна, потому что враг не покушался на православную Русь. Так поговаривали меж собой солдаты, но этого своего мнения они не доверяли даже мне. Случайно услышав подобные разговоры, я понимал, что думают они хоть и вразрез с призывами своих командиров, но по-своему верно. Что для них означало «Отечество»? Село с церковкой посредине, пшеничные поля и тучные выгоны, гулянки за околицей до утра, да нелегкий крестьянский труд от зари до зари. Все это, такое мирное и домашнее, и заключало в сознании нижних чинов Отечество, которое царь своим манифестом, а приходской поп своим торжественным богослужением призвали защищать от злого ворога. И после этого крестьянин, который редко выезжал за пределы уезда и зачастую никогда в жизни не знал и не ведал о существовании Германии и Вильгельма, после объявления всеобщей мобилизации обязан был взять в руки оружие и насмерть драться с ранее неведомым ему врагом, на неведанных ему землях… Конечно, если бы вопрос стоял о защите его земельного надела, общинной пашни, дома, где он родился и вырос, села или деревни, то здесь не надо было призывать солдата выполнять воинский долг и уговаривать защищать свой дом, свой уезд, свою губернию и, наконец, матушку-Россию, потому что все это свое, святое, завещанное пращурами. Все это русский человек впитывает в себя с молоком матери, а повзрослев, питает себя воспоминаниями чудо-богатырей, отстоявших страну от иноземного нашествия.