Людовик XIV и его век. Часть первая

Благодаря тебе, о матерь Божья,
На суше избежал я бездорожья,
А в море спасся от подводных скал.
Милей, чем здесь, мне не найти приюта,
Я смог забыть здесь горечь той минуты,
Когда ко мне остыл мой кардинал.

Ведь нет умней и нет мудрей владыки!
Мне дал удачу этот муж великий,
Им был обласкан я, простой аббат.
Он отстранил меня могучей дланью,
Но жизнь его — пример для подражанья,
И этим я и счастлив, и богат!

Скорблю, не видя этого обличья,
Исполненного силы и величья,
Хоть мог бы жить один, без суеты.
Внимать владыке я лишился чести!
Служить ему, дела вершить с ним вместе,
Святая Дева, помоги мне ты![18]

Однако кардинал, хотя и сочтя эти стихи чрезвычайно красивыми, оставил в изгнании их автора. Тем не менее, вопреки обыкновению, друзья Буаробера делали все, что было в их силах, чтобы посодействовать ему. Особенно отличался в этом отношении Ситуа, врач кардинала, не забывавший своего старого друга, который заставлял так сильно смеяться его высокопреосвященство, рассказывая ему забавные истории о добряке Ракане и мадемуазель де Турне. Как-то раз, в то время, когда кардинал находился в Нарбонне и болел так тяжело, что, при всем своем мужестве, без конца жаловался, не в силах ни на минуту обрести вновь хорошее расположение духа, Ситуа сказал ему:

— По правде сказать, монсеньор, моя наука бессильна, и я не знаю, что вам еще дать, если не считать одного средства, которое прежде весьма вам помогало.

— И что это за средство? — поинтересовался кардинал.

— Три-четыре крупицы Буаробера, принятые после еды.

— Замолчите, господин Ситуа! — строго оборвал его кардинал. — Еще не время.

Однако по возвращении кардинала в Париж все кругом стали говорить ему в пользу Буаробера, которого и в самом деле недоставало при дворе; и, хотя Ришелье держался твердо, Мазарини, уже начавший входить в большой фавор, написал изгнаннику:

«Справьтесь обо мне в такой-то день, и, даже если я буду в спальне его высокопреосвященства, приходите повидать меня там».

Буаробер не заставил его повторять это приглашение и поспешил приехать в Париж. Мазарини, и в самом деле находившегося в это время в спальне кардинала, известили, что его спрашивают; он вышел из спальни, а затем вернулся туда, держа за руку Буаробера, склонившегося до земли. Но, против ожидания тех, кто оказался там в это время и надеялся увидеть проявление страшного гнева со стороны его высокопреосвященства, кардинал, едва увидев Буаробера, протянул к нему руки и разразился рыданиями, ибо он чрезвычайно любил тех, кто, как ему представлялось, любил его. Зрелище Ришелье, плачущего от радости, что снова видит его, настолько ошеломило Буаробера, что он, при всей своей способности проливать слезы, не сумел выдавить из себя ни единой слезинки. Но, будучи превосходным актером, он вышел из положения, притворившись, что охвачен волнением.

— Взгляните, монсеньор, — воскликнул Мазарини, желавший посодействовать ему, — взгляните на этого несчастного человека: он задыхается!

И, поскольку в эту минуту итальянское буффонство шепнуло ему на ухо, что шутку следует довести до конца, он воскликнул:

— Скорее! Бедняга вот-вот умрет от апоплексии! Хирурга, хирурга!

Прибежал Ситуа. Отступать уже было некуда. Так что несчастный Буаробер, под предлогом, что он задыхается от избытка чувств, согласился, чтобы из него выпустили три тазика крови, и, хотя чувствовал он себя превосходно, это было исполнено к великому умилению кардинала, который умер спустя девятнадцать дней.

Однако Буаробер не мог простить Мазарини эти тазики крови, которые тот велел из него выпустить.

— Ничего другого я от него добиться не смог, — говаривал Буаробер, — и кровопускание стало единственным добрым делом, которое этот скряга вознамерился для меня сделать.

VIII. 1643