Люблю, убью, умру...

— Дальше… Поживем здесь до конца каникул. Когда тебе надо будет идти на работу?

— Десятого февраля, — машинально ответила я.

— Вот и прекрасно — поживем тут до десятого февраля. Тут хорошо, Лис, такая сказочная зима… Всю жизнь я ее ненавидел — грязь, пробки на дорогах, скользко! Только сейчас я полюбил зиму. Тут хорошо…

— И что же мы будем делать?

— Ну… пить вместе кофе по утрам, беседовать. Есть лыжи… Разбудим Пенькова с утра пораньше, заставим его проложить лыжню… Я не буду тебя запирать. Делай, что хочешь. Ты ведь не убежишь?

— Нет, — мрачно сказала я.

— Ну, вот и отлично… — с облегчением вздохнул Денис. — Забудь обо всем, не думай, что будут говорить о тебе люди…

— А…

— Что?

— А ты…

— Ну что ты, Лис, я же не насильник какой-нибудь! Я не буду принуждать тебя, чтобы ты меня любила. Как хочешь. Я буду спать внизу и не стану приставать к тебе с ласками! Просто… просто не отвергай меня. Когда-нибудь я добьюсь твоего расположения и ты снова станешь относиться ко мне, как раньше. Я хочу, чтобы мы поженились. Но я не тороплю тебя! Я все сделаю для того, чтобы ты захотела этого. Милая Лис, я не злодей и не преступник, я просто очень люблю тебя.

Он говорил тихо, спокойно, с теми интонациями, с которыми обращаются обычно к раскапризничавшимся детям… В общем, я не осуждала его. Наверное, он действительно любит меня, раз пошел на такое безумство — он, такой холодный, сноб, противник всякой театральщины… У меня дурацкий характер — я сразу оправдываю и прощаю поступки других людей. Поэтому я не могла ненавидеть Дениса.

Единственный, кто был во всем виноват, — это я. Бедный Саша… Его я тоже не могла ни в чем упрекнуть — он поверил в мое предательство, но на его месте любой бы поверил! Я ненавидела только себя.

— Я тебе ничего не обещаю, — сказала я. — Если я согласилась пожить здесь до февраля, это еще не значит, что я хочу стать твоей женой. Я, может, вообще, не смогу потом быть рядом с тобой.

— Я понимаю, Лис. Просто дай мне шанс!

— Пожалуйста… — грустно усмехнулась я. — Бери.

Он засмеялся и прижал меня к себе сильнее. Кажется, он был даже готов заплакать. Впрочем, что за чушь — представить, что Денис плачет, было еще труднее, чем вообразить, что он всерьез готов ради меня умереть.

— Отстань, — сказала я. Он отпустил меня, замешкавшись лишь на мгновение. — Я устала…

— Ладно, Лис… Спокойной ночи, — обернулся он перед выходом, чтобы на одно лишнее мгновение задержать на мне взгляд. — Лис, я очень тебя люблю.

Я ничего не ответила.

Он ушел. Дверь действительно запирать не стал, как и обещал.

…Посреди ночи я вдруг проснулась, точно кто-то позвал меня.

Но в доме было тихо. Плыла полная луна за тонкими кружевными занавесками — наверное, ее свет разбудил меня. Я встала, босиком подошла к окну. Зимний лес. Как светло от снега!

Саша… Наверное, ему очень больно сейчас. Что он делает, о чем думает? Наверное, думает, какая я плохая, как гадко и жестоко с ним поступила. Нет, он сложнее, он тоньше. Он ничего не думает. Он просто сидит сейчас у какого-нибудь окна и тоже смотрит на луну. Он полон тоски, он хочет спросить меня, почему я с ним так поступила.

— Ей-богу, я не виновата, — пробормотала я. — Так получилось.

* * *

Илья Лаврентьевич очень мягко принялся уговаривать Андрея, и в беседе они провели довольно долгое время.

Лечащий врач, узнав про это, одобрил инициативу Самойленко, ибо с Андреем произошли изменения в лучшую сторону — он словно пробудился ото сна и теперь живо и с тоской принялся рассказывать о своем прошлом, прося последнего утешения.

Морфия, естественно, никто Андрею не дал, но у него превратилось в привычку разговаривать с Ильей Лаврентьевичем. Постепенно, исподволь, бывший подзащитный отца Андрея начал склонять молодого человека в сторону иного выхода.

— Разве только смерть вас может разлучить? Так сказать, развести по разные стороны барьера? — говорил он. — Наверняка должны быть другие способы распрощаться с Евдокией Кирилловной.