Люблю и ненавижу

Он побрел на шоссе; но побрел не перпендикулярно ему, а по кривой, неостывшим сердцем ощущая возможную опасность: охотники могут вернуться… Он шел в противоположную им сторону, но изредка оглядывался: не показались? нет? Но, слава богу, никого не было. И он брел и брел, беспрестанно проваливаясь в пашню, в одном ботинке и в одном носке, даже и не пытаясь, естественно, искать вторую туфлю, — куда там, смешно и думать! Когда он выбрался наконец на шоссе, ровное, асфальтовое шоссе, он присел на обочину, решая, что делать дальше: идти или ждать какую-нибудь попутку? Горело лицо; потрогав его ладонью, Петров тут же отдернул руку — будто его обожгли: наверно, весь был в ссадинах. Болело тело; особенно верх живота, куда ему пнули ботинком. Ну же и сволочи! — подумал Петров. Он подумал еще, без всякой связи с предыдущей мыслью, не выбросить ли ему и вторую туфлю, но решил: не надо. В одних носках, осенью, в дождь, на асфальте он будет выглядеть просто смешно, если остановится какая-нибудь машина; а если будет в одной туфле, сразу поймут: что-то случилось с человеком…

Петров поднялся и, несколько переваливаясь, как утка (из-за того, что был в одном ботинке), побрел по шоссе. Дождь шел сплошной стеной, нигде не было ни полсвета, и Петров с удивлением впервые в жизни заметил, что дождь светил сам по себе, особенно когда глядишь на асфальт; там тоже ничего не видно, но, может быть, капли, ударяясь о землю, в брызгах своих отбрасывают в пространство тончайшие нити света, иначе как объяснить, что в кромешной тьме Петров видел не только дорогу, но кое-где даже придорожные кусты, а то и сгустки леса, вдруг проступавшие в неведомо каком — далеком или близком — пространстве?

Сколько он брел, Петров не знал (часы он потерял; а может, «земляки» сняли?!), во всяком случае по ощущению — очень долго, пока наконец сзади не расслышал гул мотора. Да и ничего удивительного, что так долго не было ни одной машины: кого заставишь ехать в такую погоду? Петров остановился; наверное, здесь был пригорок, потому что шум мотора различался все явственней, а света фар все не было. Наконец из темноты, совсем рядом, полоснул свет. Петров поднял руку. Он видел, слышал, чувствовал — машина сбавила скорость; подъезжая к Петрову, она, кажется, даже начала останавливаться и вдруг взревела и как бешеная пронеслась мимо. Петров глазам своим не верил. Неужто не видно, в какой он беде? Его охватила поначалу злость, а потом тончайшая грусть, как всегда бывает с человеком, когда ему открывается еще одна истина о несовершенстве мира. «А если б подыхал тут? Тоже проехали бы?» И знал, понял: вполне возможно. Представь, ты едешь сам: ночь, темень, дождь, на дороге — бог знает где от города — стоит мужик, грязный, в крови, в одной туфле — хватит мужества остановиться? Ну вот то-то. Петров махнул рукой и побрел по дороге дальше. Неожиданно ему стало плохо; он даже сам не сразу понял это. Остановился, дышать нечем — и тут его начало выворачивать; он сел прямо на дорогу; потом, когда все прошло, когда тело, особенно ноги, опутались мелкой дрожью, он чуть отсел в сторону и, пригоршнями хватая воду в ближайшей луже, умылся. И тут снова услышал шум мотора. Поднялся. Выставил перед собой руку. И опять повторилось прежнее: машина притормозила, Петров успел заметить внутри кроме шофера женщину с ребенком на руках, будто мадонну, но тут же шофер дал газ, и счастливчики, спрятанные от дождя железной непромокаемой крышей, пронеслись мимо Петрова.

Больше Петров не голосовал. Несколько машин прошли со стороны Ярославля, три — на Ярославль, и ни одна не остановилась. И наплевать, решил Петров. Если бы не живот, который ломило не на шутку, видно, били по солнечному сплетению, Петров, наверное, мог идти и идти так бесконечно. Странное дело, он чувствовал душевный подъем, непонятную просветленность, словно открылось ему что-то совершенно новое о жизни. А открылась ему навстречу как бы сама жизнь, ее объятия: жил, жил и не знал, что такое жизнь, и вдруг чуть не потерял ее — и сразу прозрел: вот она, истина! Он выглядел сейчас как оборванец или бродяга, грязный, избитый, обессилевший, но внутри у него разжигалась и даже жгла душу радость: ничего, ничего, мы еще поживем на свете, мы еще посмотрим, кто кого!

Вот в такой момент, когда он испытывал подобное жжение внутренней радости, вдруг и остановился рядом с ним грузовик. Петров оглянулся — в кабине сидел молодой парень, лет двадцати двух, не больше, сидел один — и вот ведь, не испугался, сбросил газ.

— Ну, чего стряслось? — крикнул парень, приоткрыв дверцу и высунувшись из кабины.

— Подбрось до города, — вместо ответа попросил Петров. — Не бойся, я нормальный.

— Да я и не боюсь. Садись, — показал шофер на сиденье.

— Ты чего везешь? — спросил Петров, когда захлопнул за собой дверь.

— Уголь.

— Под дождем?

— Под брезентом. Слушай, да ты на себя посмотри, а потом вопросы задавай, — усмехнулся парень. — Кто это тебя так угваздал? — И он врубил скорость. Грузовик понесся по шоссе, разрезая дождь и темноту.

— Да так, друзья-приятели.