Любимец зрителей

Расставаясь, мы с Ингрид обменивались супружеским поцелуем.

— Береги себя, — говорила она, постукивая меня по лбу, — и не давай волю воображению.

Я обещал, но стоило мне добраться до развилки, как демоны, терзавшие мою душу, буквально набрасывались на меня, и я принимался снова отсчитывать часы, остававшиеся до следующего свидания. Когда Ингрид отлучалась, уезжая в Нант к своему парикмахеру или зубному врачу, я уединялся в лодке и говорил, обращаясь к стрекозам и зимородкам: «Мне плевать на ее волосы. Плевать на ее зубы. Я только хочу, чтобы она сказала, где мой отец!»

Порой я падал духом и, скрестив руки, вершил над собой суд. «Какого черта, — говорил я себе, — ведь я — врач! Доведись мне наблюдать подобные припадки у постороннего человека, я живо поставил бы диагноз. Должно быть, в прошлом кто-то из Лепиньеров закладывал за воротник. Клер — тому подтверждение… И теперь я, мешающий в одну кучу любовь, смерть, возмездие и отвращение. Ну да, отвращение…»

Плоскодонка носила меня от одного берега к другому, шатаясь по прихоти моего запойного отчаяния. Я возвращался в Керрарек, где меня охватывали порывы нежности к сестре. Прижимая Клер к себе, я рассказывал ей басни, населенные рыбами, лисами, медведями и голубями.

— Я вернусь, — шептал я ей на ухо. — Роман с другой женщиной продлится не долго. С тобой же буду всегда.

Клер внимала мне с серьезным видом. Что она понимала из моих слов? Это меня не волновало. Главное — я должен был говорить с ней. Сестра была рядом. Только ее присутствие имело для меня значение.

Когда мой словесный запас иссякал, я принимался курить. Ингрид заразила меня этой страстью. Я устраивался в библиотеке, положив ноги на стол. Пора было дать волю угрызениям совести. Ах, Таиланд, Бейрут! Я представлял, как каждый миг по всему миру падает замертво, хватая ртом воздух, какой-нибудь бедолага. И нет рядом никого, кто бы мог облегчить его страдания. Просто закрыть ему глаза. Доктор Дени де Лепиньер покуривал «Голуаз», ожидая часа трапезы. Доктора Дени де Лепиньера следовало осудить за дезертирство.

Мать заглядывала в комнату.

— Будешь есть жаркое из мерланов?

Я покорно кивал. Мерланы так мерланы, чтоб мне подавиться этой чертовой рыбой!

Теперь тебе известны основные сюжетные линии. Развивай их, сохраняя определенный стиль. Для меня это важно. Только, ради Бога, не пиши детектив. Такой удар ты не можешь мне нанести! Это моя история. Она лишена шума и ярости, в отличие от известной тебе книги[45]. Ее гнусная сущность не выпирает наружу.

Итак, я снова выбираю кратчайший путь. В последние дни Ингрид что-то от меня скрывала. Я догадывался об этом по ее молчанию и по тому, как она избегала моих взглядов. Наконец она осмелилась открыть мне правду. Ее муж решил продать их имение. Представь себе, как я был потрясен.

— Он вправе это сделать?

— Конечно. Все записано на его имя.

— Что будет с тобой?

— Мне придется уехать.

— Когда?

— Он посадит здесь сторожиху, которая будет принимать гостей. Я рассчитываю уехать через несколько дней.

— Куда?

— Я сниму квартиру в Нанте.

Я не смел спросить ее: «Чего ради?»

Ингрид надеялась, Ингрид ждала от меня ласкового жеста или возгласа: «Я свободен! Ты тоже скоро будешь свободной. Тем лучше. Я на тебе женюсь!» По правде сказать, я застыл, парализованный ощущением бессилия и возмущения. Во-первых, я не был свободен. «Если бы во мне не нуждались как во враче», — думал я, цепляясь за благородный предлог.

— Да ведь я от тебя ничего не требую, — произнесла Ингрид оскорбительным тоном.

Затем, смягчившись, она задумчиво сказала:

— Наша идиллия подошла к концу. Бедняжка Дени. Боюсь, теперь наши пути расходятся.

— Нет, погоди. Дай мне подумать.

Однако было ясно, что Ингрид права. Разве что я соглашусь круто изменить свою жизнь, уволиться и сменить доктора Неделека на его посту… Если вдобавок представить, что мать будет относиться к Ингрид как к самозванке… Клер, скорее всего, ее невзлюбит, и, кроме того, между нами всегда будет стоять тень умершего.

— Придется искать работу, — сказала Ингрид. — Самое разумное — заняться прежним ремеслом.

— В Нанте это будет трудно.

— Ну что ж, поеду в Париж.

— Ты меня бросишь?

— Да ты хуже ребенка, — вскричала Ингрид. — Кто же станет меня содержать, а?.. Даже если мне дадут небольшое пособие, придется выкручиваться самой.

Она следила за мной, ожидая протестующего жеста. Я должен был выдержать самое трудное испытание и не мог отделаться неопределенным взмахом руки. Наши поцелуи и ласки были уже не в счет. Я стоял перед важным выбором. Мой отец от него уклонился. Я заговорил дрожащим голосом:

— Послушай, Ингрид… Мне кажется, ты можешь мне доверять. Правда? Ну, дай мне подумать до утра, чтобы я смог оценить ситуацию…

— Что это изменит? — уныло сказала Ингрид. — У тебя — своя жизнь. У меня — своя. Ладно, иди… По крайней мере, у нас останутся прекрасные воспоминания.

Она закурила. Я тоже. Наша любовь понуро стояла между нами, как лошадь с путами на ногах, из-за которой торгуются двое барышников.