Любимец зрителей

Я уже не помнил, что хотел ей сказать. Впрочем, мне было нечего ей сказать. Просто я должен был любой ценой услышать ее голос. Голос являлся частью ее плоти, а дыхание в трубке было ее жизнью.

— Я хочу извиниться, — пробормотал я. — Я ушел вчера как хам. Мне очень жаль. Могу я прийти сегодня вечером? Обещаю вести себя как культурный человек. Но у меня еще много вопросов…

— Нет, — отрезала Ингрид. — Больше никаких вопросов.

— Ладно, в таком случае больше никаких вопросов… Ой! Я слышу, идет сестра… Целую… Знаешь, может быть, я не показываю вида, но я тебя люблю. До вечера.

Я повесил трубку в тот самый момент, когда Клер вошла в комнату.

— Кто это был? — спросила она, указывая на телефон.

— Один приятель. Ничего особенного. Пойдем прогуляемся.

Перед свиданием у меня оставалось много времени для раздумий. То, что со мной случилось, имеет название. Это называется страстью. И меня паче чаяния не миновала чаша сия. Я-то думал, что скорблю по малышке Ти-Нган. Я считал, что любовь — обман. Старина, возможно, ты уже догадался: тебе предстоит написать роман о моей глупости. Имей в виду, что каждые пятнадцать минут я поглядывал на часы. Это я-то!..

Не стану подробно описывать тебе продолжение. Это слишком нелепо. Тем не менее наваждение продолжалось неделями или, может быть, всего несколько дней, не помню. Лица вокруг меня мешались. Двигались люди… мать, сестра, тетка, просто какие-то люди… Также старый Фушар с женой. Здравствуйте, спокойной ночи… Это были даже не люди, а тени. Кроме того, оставалась Ингрид. Вдали от нее я терял голову. Я носил повсюду в памяти ее обнаженное тело, как беременные носят свой живот. Это тело в большей мере являлось моей сущностью, чем я сам. Я мечтал о бесконечном соитии, и, несмотря на получаемое удовлетворение, а может, как раз из-за него, жуткая фраза: «У меня до тебя никого не было» — отдавалась болью в моем сердце. Я с трудом удерживался от таких вопросов: «С ним тебе было лучше, чем со мной?» либо: «Вы трахались на болоте? Где именно? Пошли туда!» В то же время я понимал, что отец умер, и наши объятия пробуждали в больном мозгу картины зловещих плясок смерти.

Бесспорно, я был болен. Не столько амебиазом, который странным образом, когда я забросил лечение, казалось, начал проходить, вытесненный любовью, безраздельно завладевшей моим организмом, сколько Ингрид, ее заботой и нежностью. Раз уж мы добрались до самых интимных признаний, я должен уточнить один момент. Ты можешь подумать, что мы безудержно предавались разврату. Ничего подобного. Ах! Это сложно объяснить.

Возьмем, к примеру, любой наш вечер. Я приходил к Ингрид. Она ждала меня на пороге. Мы шли в гостиную. Она целовала меня и потом, как примерная жена, спрашивала, как прошел день, каким образом мне удалось провести своих тюремщиц — именно это слово она употребляла, — а также интересовалась здоровьем папаши Фушара. «Ему нездоровится. Он меня беспокоит», — отвечал я. Кроме того, мы говорили о ее муже, который ходил советоваться с адвокатом и становился все более агрессивным. И вот приближался миг, когда… Как тебе лучше объяснить?.. Я был абсолютно уверен, что отец просто-напросто овладел Ингрид решительно, бесцеремонно, по-крестьянски. Однако в ту пору она была девушкой, конечно, искушенной девушкой, но все же беззащитной. Мне же пришлось иметь дело с женщиной, прекрасно разбиравшейся в мужчинах и неизменно приправлявшей свои ласки толикой иронии. Поэтому я играл, в глубине души сгорая от страсти, роль господина, умеющего прекрасно владеть собой и не выказывающего ни одной похотливой мысли, того, который скорее ждет от любовницы телесного избавления от страданий. Ингрид великолепно удавалось амплуа утешительницы, и она умела с безукоризненным тактом переходить к любовным прелюдиям. Не женщина-вамп, не сестра милосердия, а просто нежная подруга, разделявшая со мной в равной мере сдержанно и самозабвенно, исступление, которому отдает должное всякое искреннее чувство. Только вот я-то не был с ней искренним. Насколько Ингрид старалась с помощью своей любовной дипломатии отстранять от нас всяческое воспоминание об отце, настолько я, напротив, настойчиво стремился к этому воспоминанию, одновременно усиливавшему мое наслаждение и мою печаль. Однако я ревниво хранил это пристрастие про себя.

Когда мы лежали рядом, она говорила: «Кто бы мог подумать, видя тебя и слыша твой голос, что ты — такой страстный любовник?.. Ты здорово дурачишь своих!» Я только молча улыбался. Мог ли я признаться Ингрид, что в моих любовных порывах было больше затаенной злости, нежели подлинного чувства? Моя страсть была сродни пламени метана в глубине шахты. Она неизменно опаляла мне лицо. Но когда кто-нибудь спрашивал меня: «Как видно, ваше здоровье не слишком быстро идет на поправку?», я поспешно возражал: «Усталость еще не совсем прошла, но скоро я смогу вернуться обратно».

Если мать или тетя случайно слышали мой ответ, они лишь многозначительно переглядывались, совсем как присяжные в суде, не имеющие права совещаться, но заранее знающие приговор.