Любимец зрителей

Головка ребенка уткнулась в голову Ирен. Он бурчал что-то вроде нежного монолога, время от времени то вскрикивая, то хлопая в ладоши, а она улыбалась, будто «Мадонна с младенцем» у церковной паперти. Ей встретился Жандро, наблюдавший за тем, как одну из лошадей загоняли в закрытый фургон для отправки куда-то. Он приблизился к ней.

— Вас тут не часто встретишь, мадам, — сказал он. — А я этого молодого человека не знаю?

Ирен не могла решиться сказать ему, что это сын Амалии. И решила отделаться шуткой.

— Это, быть может, найденыш. Кто знает? Мы собираемся зайти в гости к жеребенку.

— А! К этому, — обрадовался Жандро, — он просто необыкновенный… Заходите… Он в своем боксе, потому что я жду покупателя. Иначе я бы оставил его пастись на лугу.

Услышав их, жеребенок повернулся и положил голову поверх дверцы. Жандро дружелюбно потрепал его по лбу, а Ирен свободной рукой погладила его.

— Я вас оставлю, — сказал Жандро. — Я совсем утонул в своих бумагах.

Малыш очень сосредоточенно разглядывал жеребенка.

— Потрогай, — сказала Ирен. — Не бойся. Вот так… Видишь, как это приятно.

Жеребенок резко встрепенулся и забил копытами по подстилке.

— Тебя это рассмешило, — воскликнула Ирен. — Ты будешь отличным всадником.

И вдруг замолчала. «Я теряю голову!» — подумала она.

Весь огромный двор, где разворачивался фургон для перевозки лошадей, был залит солнцем. От сильного запаха из конюшен кружилась голова. Все здесь было непереносимо реально, и Ирен почувствовала себя сомнамбулой, которую вдруг разбудили. Что тут самое настоящее? Небо? Деревья? Эта нелепая природа? Или этот ребенок у нее на шее, которому она обещала еще неродившуюся лошадь?

— Уйдем отсюда, — сказала она. — Дома нам будет лучше.

Но все было теперь так, будто волшебство исчезло. Она отдала ребенка Амалии без малейшего трепета в сердце. «Я навсегда останусь для них всего лишь тетей». Фраза мучительной болью отдавалась у нее в голове. Что еще можно сделать? Ей приходили на память какие-то обрывки книжных воспоминаний… Лет восемь или десять ей тогда было… На одной картинке были изображены два человека, они сделали себе по глубокому надрезу на плечах и терлись ранами друг о друга, чтобы стать братьями… Еще был полуголый мальчик, который говорил медведю, а может быть, пантере: «Мы одной крови, ты и я». А что должна разорвать она, чтобы иметь право сказать ему, что в некотором смысле произвела его на свет?

…Текли дни. Часы горькой печали и минуты счастья. Теперь ребенок буйно радовался, как только замечал ее. Тянул к ней руки. Как мог, рвался к ней, и это переворачивало ее душу. Она бежала с ним к себе в комнату, она хотела бы забаррикадироваться там. Сладострастно отдаваясь нежности, к возвращению Амалии она бывала совершенно обессилена. Вечером она ужинала одной тартинкой и выпивала чашку чаю. Потом глотала большую дозу снотворного, чтобы крепче спалось, и затягивала сон допоздна. Но все равно до обеда оставалась уйма мертвого времени, и она бродила как неприкаянная из сада, срывая там два-три цветка, в гостиную, возясь со своими рыбками. Иногда она слышала, что где-то в доме плачет ребенок, и чувствовала животом такую живую и резкую боль, что так и оставалась стоять на месте, не в силах сделать и шага.

— Мадам неважно выглядит, — заметила Франсуаза.

— Да, правда, — согласилась Ирен. — Жара меня измотала. Но теперь это пройдет.

И настал последний день. Симону Бельересу Амалия больше была не нужна. Служанка снова завладеет Жулиу. И Ирен опять превратится в гостью, там, в беседке, даже хуже… не в гостью, а в тетушку, которую снисходительно терпят. В последний раз Ирен унесла ребенка к себе, но у нее уже недостало смелости вытащить праздничные одежки и цепочку. Она села на ковер, а ребенку позволила ползать на четвереньках вокруг себя. Он пытался стоять, вцеплялся в нее, ножки у него дрожали, и он тут же падал. Она гладила его по головке. И думала, что первые свои шаги он сделает к другой. Ирен подхватила его, удержав от слишком рискованного падения.

— Сиди спокойно, Джулито. Иди сюда. Ты же видишь. Мне тяжело.

И вдруг она нащупала на спине застежку бюстгальтера, распрямилась, сняла блузку и обнажила грудь. Она не знала толком, как именно держать ребенка, и не сразу пристроила его у груди. Почувствовав сомкнувшиеся на соске губы малыша, она откинула голову и не смогла сдержать какого-то дикого рыдания.

— Я тоже! — кричала она. — Я тоже!

Но своего голоса она не слышала. Она впала в какое-то жуткое состояние и словно разрывалась на части от ужаса и блаженства.

— Мой Джулито, — бормотала она. — Мой ребенок.

Пришла в себя она оттого, что жадный ротик усиленно и тщетно пытался сосать. Ребенок сердился, крохотным кулачком бил по пустой груди. Красный от ярости, он укусил ее, и Ирен застонала от боли.

— Пусти, прошу тебя. Ты мне сделал больно.

Она с трудом оторвала его, постаралась успокоиться.

— Ужасный маленький мужчина, — сказала она. — Давай поплачь. Может, это тебя чему-нибудь научит.