Лицей, который не кончается

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…

Вот оно – «расположение души к живейшему принятию впечатлений».

Пушкинские заметки относятся примерно к 1826 году, ко времени ссылки в Михайловское. Там-то он, чуть раньше, и написал: «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить». В 1826 году был создан и «Пророк» – быть может, самый точный «перевод» пушкинского определения на язык поэзии, образа вдохновения.

В то время Пушкин много читал Данте. И какое, наверное, было у Пушкина счастливое узнавание своего – в Данте, узнавание своего как общего. Через века, через иноязычие – пробилось родное. Это обращение свидетельствует о конгениальности великого Пушкина самому Данте. О чем Данте пишет в финале «Божественной комедии»?

Отныне будет речь моя скудней, —
Хоть и немного помню я, – чем слово
Младенца, льнущего к сосцам грудей… <…>

О, если б слово мысль мою вмещало, —
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: «Мало!..»

Данте молит «Вечный Свет» о вдохновении. И вот как он понимает вдохновение:

Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,

Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в сиянии своем;

Но собственных мне было мало крылий…<…>
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.

Вдохновение должно дать дар речи, дар вместить мысль в слово, схватить умом основание искомого. Вдохновенный поэт сравнивается с вдохновенным геометром. То же самое – у Пушкина.

Примечательно, что за одной заметкой Пушкина о вдохновении следует другая – «Есть различная смелость». Отметив смелость, силу и необыкновенность некоторых поэтических выражений Державина, Жуковского и других, Пушкин пишет: «Жалка участь поэтов (какого б достоинства они, впрочем, ни были), если они принуждены славиться подобными победами над предрассудками вкуса! Есть высшая смелость: смелость изобретения, созидания, где план обширный объемлется творческою мыслию, – такова смелость Шекспира, Dante, Milton’a, Гёте в “Фаусте”, Молиера в “Тартюфе”».

Восторг – мираж открытия. Он связан с самолюбованием, с тщеславием. Он суетен: жажда получить награду за свершенное перебивает, заглушает спокойную, строгую оценку этого совершённого. Восторг – ложный огонь, огонь псевдотворчества, он быстро гаснет, и тогда наступает разочарование, опустошение:

Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.

Не отдавая себе отчета (и мучаясь от непонимания), Сальери рисует здесь момент именно восторга и расплаты за восторг: «Я жег мой труд и холодно смотрел…». Какая опустошенность! Вдохновенный художник тоже (это относится и к Пушкину) знает моменты восторга и даже предвидит их, но он их не любит, ненавидит, борется с ними, изживает. Он смеется и издевается над ними, то есть над самим собой. Он тоже сжигает свои труды, рожденные восторгом и рождающие восторг, но в конце концов он радуется избавлению от восторга. Восторг – это именно рабство. Восторженность как-то сентиментальна и неумна («восторг не предполагает силы ума»).

Это различие восторга и вдохновения Пушкин не только много раз воспроизводит и развивает в своих различных заметках, но, главное, всегда воплощает в своих произведениях:

Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво.

Или: