Литерное дело «Ключ»

– Больница названа в честь Сергея Петровича Боткина, клинициста, – сообщил полковник. – У него были братья: художник и критик, кажется… И был сын, тоже врач, Евгений Сергеевич, он погиб вместе с царской семьей (произнося это слово – «царской», полковник мысленно поставил заглавную букву, но голосом не обозначил). Так вот: с Евгением Сергеевичем в Тобольске была его дочь, Татьяна… Может быть, это она? Знаете, она так проникновенно рассказала об отъезде из Тобольска: «Я стояла, прикрыв глаза ладонью от света, а возок с Ними (на этот раз заглавная буква и мысленно и внешне возникла как бы сама собой) уходил и уходил и наконец скрылся совсем, и мне показалось, что я никогда больше Их не увижу…» Я был потрясен, когда прочитал это…

Генерал слушал словно завороженный, глаза мигали мелко-мелко, стало вдруг заметно полное отсутствие ресниц.

– Ты меня ошеломил… – сказал удивленно. – Да откуда ты все это знаешь?

– Лекции по истории ВЧК внимательно слушал, товарищ генерал. – Улыбнулся. – Читали нам об обеспечении операции этой… И литературу рекомендовали, документы. Я и в архиве тогда был.

– Любознательный… – проговорил генерал, и непонятно было – восхищается он полковником или предостерегает. – Все, товарищи, – повернулся к местным. – Склеп закопать без следа, оцепление убрать. Мы уезжаем в Москву.

В этом кабинете Абашидзе был давно – так давно, что уже и не помнил ни мебели, ни портретов, кажется, тогда они были другие. Начальник ПГУ привычно сбросил очки на кончик носа и вышел из-за стола, протягивая руку:

– Рад, что мы в вас не ошиблись.

Фраза выстроилась неуправляемая – единственное число в начале никак не корреспондировало с последующими, множественными. Но Абашидзе сделал вид, что ничего не заметил. Вглядываясь в прекрасно изготовленную ксерокопию документа, генерал по-детски двигал губами и улыбался неизвестно чему – может быть, победе, которую он – кто знает? – считал совершившейся. Замнач притулился в углу, у стены, и, так как разрешения сесть не последовало, стоял, поводя головой, словно застоявшийся конь.

– Слушайте боевой приказ, – начал с полуулыбкой главный разведчик, у него было, очевидно, хорошее настроение, поэтому употребил неуставную, времен Отечественной войны, форму, коя к госбезопасности отношения не имела никакого. – Первое: мы отмечаем, что подразделение в целом действовало в целом хорошо. – Замолчал, осмысливая, каким это образом два раза подряд прозвучало «в целом». Улыбнулся: – Надо избавляться от канцеляризмов, товарищи. Еще Корней Чуковский призывал уничтожить «канцелярит», помните? А мы? Хорошо. Я доложил там, наверху, о проделанной работе. Нам предложено продолжать до конкретного результата. Товарищ генерал и вы, товарищ полковник, – разработайте план мероприятий и доложите. Главное внимание уделите выходу на потомков Боткиной-Мельник. – Заглянул в бумажку: – Да, именно так, я не ошибся. По установлению – все контакты поручаются вам, Василий Андреевич. Я вот смотрю на вас, а вы мало изменились с той далекой поры, когда мы с вами встретились в этом кабинете? А?

– Вы тоже, товарищ генерал.

– А он льстец! – засмеялся искренне. – Спасибо на добром слове. Но – наше дело уже прошлое, а вам – цвести и пахнуть. Так, кажется, сказал поэт?

Душа пела и радовалась, испуская мальчишеские вопли, – слава богу, их никто не слышал.

«Свобода, свобода, свобода», – кричал в пространство. В это трудно, невозможно даже поверить, но это так. Не выдал себя, «они» ничего не заподозрили – добрый знак. То, что зрело в глубинах души и сердца по одному поводу, вдруг разрешилось совсем по другому. Той свободы желал изнеженный, пустой человек, окунувшийся в цивилизацию, забывший о культуре, нравственности и добре. Этой, настоящей, истинной даже, хотел совсем другой – повзрослевший, понявший, всплакнувший. Это – разница. Это – другое. Оно не подлежит осуждению, пусть и назовут грязным словом потом. «Предатель». Н-да… Лучше не слышать. Лучше не знать.

Что будет делать и как поступит, еще не знал. В одном был уверен твердо: туда, к ним, к этим гробам поваленным, – не вернется никогда! А кости мучеников… Что ж, они дождутся своего часа, потому что и диктатура, и «общенародное государство» (та же диктатура) – они не вечны. Переболеет Россия, Русь, выпрямится, и мы еще встретимся, бог даст…

Из Берна поездом добрался до Женевы. Самолет был поздний, электричка тащилась, будто ехал не из столицы кантонов в главный, после нее, город, а нудно возвращался из Мытищ в Москву. «Бешеный, как электричка…» – вспомнил стихи Окуджавы. Наверное, и автору она больше не кажется столь быстрой, летящей. Возраст дает себя знать, и время замедляет свой бег вовне, а внутри ускоряет и ускоряет. Что поделаешь…

На такси добрался до квартиры при аптеке, служащих не было, горничная, видимо, уже все убрала и ушла. Сел к письменному столу, включил лампу. Итак…