Литература как жизнь. Том I

«Предоставим о причинах говорить историкам», – об аресте Гронского написала его вдова, ей в одном из лагерных посланий Иван Михайлович дал понять, кто его посадил, и не советовал доискиваться причин. Так о своем аресте писал и Бутович, не надеясь, что его «тюремные тетради» прочтут в ближайшем будущем. Историки заговорят не раньше, чем в самом деле, по документам, доберутся до причин преследований, что произойдет, когда станут доступны все архивы без исключения, а сделается это возможным нескоро. В пору разрушительного перестроечного правления Виталий Шенталинский успел кое-что разузнать, но чуть позже старатели, взявшиеся за воскрешение Бутовича и расшифровку его мемуаров, не смогли получить доступа к его следственному делу. Остается неизвестным, каким образом, чьей злой волей, оказалось сочтено антисоветским завидное знание конских родословных.

«К мои услугам столько прегрешений, что у меня не хватает мыслей, чтобы о них подумать», – со студенческих лет, когда я слушал у Романа спецкурс по Шекспиру, гамлетовские слова маячили передо мной, я и сам начал чувствовать, как это бывает: не хватает мыслей, чтобы подумать обо всем, что открылось и стало известно. С близкими иногда говорить трудно, и я спросил совета у только что вернувшегося из заключения Копелева: в смятении нахожусь! «Это состояние проходит», – ответил Лев Зиновьевич сразу же, словно ответ у него был давно готов. С тех пор не случалось мне слышать наставления столь же уместного и проницательного.

Мучительное смятение со временем в самом деле прошло, но… осложнились отношения с тем же Львом Зиновьевичем: литературные мнения его совершенно очевидно отдавали партийностью, особой, оппозиционной, и всё же ничем иным, как партийностью. «Разве ты не знаешь? – удивился Вадим. – Образовалась партия либералов, Копелев их вождь». Лев Зиновьевич чей-то вождь? Для меня это был близкий знакомый моих родителей, с его дочерью, согласно семейному преданию, я встречал первый в своей жизни Новый Год – тысяча девятьсот тридцать седьмой. Не мог себе представить, что окажусь по другую сторону от таких людей, как Лев Зиновьевич. С ним я чувствовал себя связанным общим прошлым и согласным пониманием вещей.

Среди знакомых Лев Зиновьевич известен был тем, что не отдавал взятые у них книги. И вдруг пришёл к нам и отдал, будто собирался в дальнюю и длительную командировку. Так, с книгами в руках, стоит он у меня перед глазами словно сфинкс в пролёте нашей высокой двери в древнем доме Бенкендорфа. А пришел к нам Лев Зиновьевич, оказалось, прямо перед арестом, словно был извещен заранее о том, какая ему предназначается роль в учреждении, что описано (плохо) его подельником в «Круге первом». Говорить «подельник» в данном случае, наверное, нельзя: прототипы персонажей сидели вместе, но не по одному и тому же делу, на это мне указали сидевшие. Но, думаю, дела разные, а принцип отбора в шарагу один и тот же для всех там оказавшихся.

Объясняя опалу Копелева, отец говорил, что со вступлением наших войск в Германию Лев Зиновьевич протестовал против жестокого обращения с пленными и населением. Ныне это основная тема в зарубежных книгах и фильмах о Второй Мировой войне: не освободители наши солдаты – насильники, и когда я об этом читаю, то, согласно записной книжке памяти, как говорит Гамлет, сразу вспоминаю Льва Зиновьевича.

Под впечатлением от печатной и не только печатной продукции, поливающей грязью нашу победоносную и многострадальную армию, перечитал я и его военные воспоминания. Поразил меня эпизод, который я прочитал, и не раз, новыми глазами: на танке или бронетранспортере въезжает наш солдат на чужую землю, глядя с детским любопытством и восторгом на прежде им не виданную иностранную жизнь. О, если бы, говорит Лев Зиновьевич, все наши солдаты так вели себя! Последующие эпизоды развеивают его радужные ожидания. Но разве на экскурсию по туристической путевке приехал человек в солдатской гимнастёрке и, кроме радости познания и почтительного удивления, ему и таким, как он, больше никаких эмоций проявлять было неположено?

Отвечая на упреки западных лидеров в том, что на территориях, нашими солдатами отвоеванных, насилуют женщин, товарищ Сталин отвечал: «Что же, мужику, который столько лет воевал вдали от семьи, и позабавиться нельзя?»[254].

С тех самых пор, когда услышал я от отца о неортодоксальных мнениях Копелева, одновременно с безграничной благодарностью этому человеку, от которого получил бесценные житейские советы, в моё сознание закралось недоверие к нему. Кто, кроме одаренного и образованного, всё видевшего собственными глазами литератора, мог выразить правду? Всю – не одностороннее разоблачение.