Литература как жизнь. Том I

Джеймс Бирнс, Государственный секретарь, участник Ялты, Потсдама и последующих переговоров Большой Тройки, не только слушал, он стенографировал речи участников. Книга, в которой Бирнс воспроизвел свои стенограммы, называется «Откровенно говоря», и он действительно откровенен[256]. Через его книгу мы слышим Черчилля, Рузвельта и Сталина, читаем признания самого Бирнса, несомненно, откровенные, и тем яснее понимаем, насколько он искренне не мог уразуметь сталинской склонности все мерять количеством крови, пролитой за войну. А Сталин, как записал Бирнс, соглашаясь с Черчиллем и Рузвельтом, говорившими о страданиях англичан и американцев, со своей стороны говорил и повторял: «Безусловно, все страдали от войны, но одни страдали больше, чем другие» (формула Оруэлла ещё не попала в печать, но, как знать, по внутренним каналам могло просочиться и могли вождю доложить). Однако Черчилль, Рузвельт и заодно с ними Бирнс не видели большой разницы между страданиями советских людей и берлинцев, бредущих с детьми и с домашним скарбом в последние дни войны. Берлин был в руинах, но в глазах западных участников переговоров не было терзаемой и разрушаемой в течение четырех лет страны, от имении которой говорил глава СССР. Сталин сопротивлялся включению сложившей оружие Франции в число победителей, достойных своей доли трофеев. А Черчилль и Рузвельт настаивали, что французы тоже страдали, и Бирнс с ними искренне соглашался. Но я прочел ряд книг о Париже во время оккупации: там мирная жизнь не прерывалась ни на один день, разве что у тружениц древнейшей профессии изменился состав клиентуры. В архивы я не заглядывал, но из книг постарался вычитать всё, достойное доверия о переговорах глав Великих Держав на исходе и после войны. Сталину приходилось слышать от Черчилля и Рузвельта о жертвах и страданиях всех народов, потерпевших от тотальной войны, что напоминало совет русского барина голодному крестьянскому мальчонке пожевать травы посвежее. Джеймс Бирнс чаще других дипломатов общался со Сталиным, обычно их встречи происходили на международной почве и наконец его вызвали в Кремль. Бирнс был подавлен, если не напуган, суровостью церемонии, пока его вели через анфиладу комнат в сталинский кабинет, и каждая из комнат, с охранниками, служила своего рода пропускным пунктом. И вдруг (поистине откровенно признает американский дипломат) ему пришло в голову, что в Белом Доме процедура та же самая, лишь с незначительной разницей: на советской стороне охрана в военных мундирах, а у них – в штатском.

Епифания единичная. В переговорах с Молотовым Бирнс чувствовал наше упрямое желание утвердить советское влияние в Восточной Европе, тогда как американцы были, по его словам, «просто намерены охранять в Европе свои интересы» (“we intend to maintain our interest in Europe”).[257] С искренностью, не вызывающей сомнения, Бирнс не понимал, чего опасалась советская сторона, ради чего стремилась окружить себя странами, где у власти стоят правительства, сочувствующие Советскому Союзу. Бирнс удивлялся, как могут русские думать о возможности нового на них нападения? Это когда по указанию Черчилля разрабатывался план войны с СССР. Бирнсу был присущ американский идеализм, о котором написан роман Грэма Грина «Тихий американец».

О нашей жестокости и даже зверстве впервые услышал я в горах Киргизии. От озера Чолпон-Ата мы поднялись в горы верхами с местным коннозаводским тренером, ветераном войны. В дороге мы с ним предавались воспоминаниям на джойсианский мотив «Неужели это был я?» Я рассказал о некогда мной проделанном жизненном эксперименте: уцепившись за поручни вагона электрички, решил прокатиться от сортировочной стации до Белорусского вокзала, вися на закрытой двери. Меня бы снесло высокой платформой, если бы в последнюю минуту стрелочница на вокзальной платформе не крикнула: «Дурак, ноги оторвет!», и я успел вскарабкаться между вагонами. Выслушав меня, спутник мой сразу ничего не сказал, очевидно соображая, чем бы прихлопнуть, как козырем, мой опыт безрассудства. Он молчал, пока мы поднимались по крутой тропе. Наконец, над грешной землей, оставшейся далеко внизу, и под высоким открытым небом, словно над миром, придержал коня дошедший до Берлина тренер скаковых лошадей, и как бы самому себе, усмехнувшись, говорит: «Переспишь с немкой, не понравилось – пристрелишь». Отозвался я нечленораздельным возгласом, выражавшим отчаянное неверие. Седая голова упрямо качнулась «Да!» и сделал он рукой жест, будто спускал курок.

Было ещё откровение, поблизости, доверился мне сотрудник ИМЛИ, тишайший, можно сказать, платоновский сокровенный человек, немолодой, воевал, и вот на избирательном пункте, где мы вечером дежурили и скучали, он говорит: «В Германии я завел себе временную немецкую жену». На каких условиях было основано их сожительство, спросить не решился, а мой собеседник не продолжил своего рассказа.