Липяги. Из записок сельского учителя

Громыхают, конечно, не избенки, а машины с прицепами. Но на них, на машинах, пыльные, изъеденные червоточиной бревна с остатками потемневшей пакли в пазах — венцы изб. Бревна увязаны веревками. На боках их поблескивают пометки, сделанные масляной краской, «Ю-8»… «В-7»… Пометки эти означают: южная сторона, восьмой венец; восточная сторона, седьмой венец…

Венцы. Почерневшие от времени потолочины. Матицы со вбитыми в них костылями, на которых висели люльки. Наличники с хваленой, воспетой поэтами, дедовской резьбой… Все это не спеша, осторожно (не дай бог — не довезешь, поломаешь!), все это катится по дороге на станцию. В кузовах машин, поверх увязанных веревками венцов и потолочин сидят люди. Бывшие крестьяне, колхозники, а теперь — кочегары, стрелочники, телефонисты и токари…

Ветер дует им в спину.

Люди сидят, прислонившись спиной к шоферской кабинке, и с грустью глядят на уплывающие вдаль Липяги. Вот в последний раз блеснула на солнце крыша школы, где они учились. Вот порядок, где стояла их изба… Как-то голо стало, непривычно в этом месте улицы. Отчего бы так? A-а, там росли их ракиты…

Но вот и щербинка, где стояла их изба, где росли их ракиты, скрылась из виду.

Остались видны лишь купы мрачных кладбищенских вязов.

«Прощайте, Липяги!» — думает каждый из сидящих в кузове автомашины.

Прощайте, Липяги. Прощай, дорога.

Отныне кочегар или стрелочник этот не будет каждый день ходить или ездить на велосипеде «туда» да «сюда». Он навсегда едет «туда», на станцию. А «сюда», в Липяги, он будет ходить теперь изредка, по праздникам: навестить родственников.

Сюда, когда этот стрелочник отслужит свой срок на земле, его принесут на руках. Принесут непременно, ибо на станции нет своего кладбища…

Что ни весна, то десяток изб с липяговских порядков словно ветром сдувало в те годы. Настал день — и наша, андреевская, изба также покатилась на станцию.

Сыпалась на новую дорогу желтая червоточина из ветхих дедовских венцов. И выступали слезы на глазах тех, кто сидел поверх венцов в кузовах машин. Но дорога была равнодушна к минутным людским слабостям. Гладкая, наезженная до блеска, она равнодушно убегала из-под колес грузовика, с каждым мигом отдаляя родные Липяги. Дорога не прогибалась под тяжестью прицепов, чай, не тяжелы изъеденные червоточиной венцы изб; она не подбадривала шоферов: «вези, вези…» Лишь шелестели вслед бегущим машинам нежные майские листья Ксюшиных рябин и кленов, чудом уцелевших вдоль обочины.

Вдавленные в землю колесами машин и телег, молодые побеги не сдались, не погибли. Ничего, что они остались на долгие годы без присмотра: под защитой травы они год от года все глубже пускали свои корни в землю, все выше к солнцу поднимали свои зеленые кроны.

Хоть и не заметно для глаз людских, но Ксюшины рябинки росли и жили.

13

Так же незаметно росла и сама Ксюша. Отец вернулся домой без ноги. Два старших брата — на фронте. Мать стара и слаба. На одну нее, Ксюшу, только и надежда. С тринадцати лет она вместе со всеми соседскими бабами в колхоз по бригадирскому наряду ходила.

Окончив школу, Ксюша не ушла из села, осталась в колхозе. Когда-то, при Чугунке, отец ее, Яков Савельевич, колдовал на общественном огороде. Оттого и прозвали его Огородником. Теперь на место отца заступила Ксюша. Видать, от отца секреты она переняла. И морковь и капусту Ксюша выращивала отменную.

Ей исполнилось девятнадцать лет, когда великий план преобразования всей природы вышел. Алексей Иванович Щеглов мобилизовал ее с огорода на внедрение этого плана.

Тут-то Ксюша вовсю развернулась! Еще с большим рвением, чем десять лет назад, перед войной. И опять начала она с клетки. Пропахала она полоску вдоль дороги, подсадила березок-пятилеток, ясеней. Потом по указанию Щегла Ксюша со своим звеном посадила лес на границах всех клеток — и вдоль Кочек, и в Яснóвом, и у Подвысокого…

В ту пору про Ксюшу даже в газетах писали, в журналах портреты ее печатали. Молодежи, понятно, в колхозе мало, а Ксюша — девушка видная из себя: и статью она удалась, и глаза у нее большие, и брови черные… Как ни объявится какой корреспондент в Липягах, так сразу его к Ксюше. Лишь увидит ее фотограф — вмиг у него душа возгорается. И то: не какая-нибудь «закоренелая» вроде Груни или нашей Марьи, а красавица писаная! Так и светится вся изнутри. Мало того, что она внутри вся светилась, ее снаружи еще электричеством подсвечивали. Снимет Ксюшу фотограф на фоне крохотных ее рябин; подпись тут же — про нашу новую ясную дорогу… Красота — да и только!

Но не одной лишь красотой славна была Ксюша: она и за работу свою радетельна была на редкость. Случалось, заедет тракторист ненароком на лесную полреку. Ну и помнет десяток-другой деревцев. Так Ксюша тракториста этого собственноручно задушить готова. Налетит на него, ругается почем зря. Не раз колотила.

Рассказывают такой случай.