Лимонный хлеб с маком

Снова вспыхнул огонь. На нее накатилось одиночество. Если бы она воспользовалась авиарейсом, уже спала бы в обнимку с Матиасом. Марина вздохнула и почти стыдливо взглянула на кровать. Стала раздеваться, испытывая странное ощущение от перспективы провести первую ночь в этом месте в одиночку. Неожиданно и бесцеремонно в спальню забрела старая собака соседки. Марина вскрикнула. Собака посмотрела на нее грустными глазами и медленно приблизилась. Обреченно уткнулась мордой в руку Марины и облизала ладонь. В растерянности Марина разглядывала смиренное животное, которое вызывало больше сострадания, чем страха. Она погладила собаку по голове. А та улеглась под окном… где обычно спала всю свою жизнь.

Марину разбудил лай собаки, которую удалось выманить вечером из спальни, соблазнив плиткой шоколада, сохранившейся в рюкзаке с рейса самолета из Аддис-Абебы. Марина натянула джинсы, футболку, свитер и куртку, сложенные накануне на плетеном кресле. Вероятно, пожилая соседка могла бы ей помочь. Переступив порог наружной двери, она сразу же увидела старуху.

– Это ты купила дом? – удивленно спросила соседка.

Собака радостно подбежала к Марине, и она почесала ее за ушами.

– Я его унаследовала.

– Правда? Значит, ты родственница Марии-Долорес?

– Нет, – ответила она, протягивая руку. – Меня зовут Марина.

– Урсула, – отрекомендовалась старуха и пожала ей руку.

– По правде говоря, я не знаю, кто та сеньора. Не ведаю, кто такая Мария-Долорес, а мне хотелось бы узнать. Наследство свалилось неожиданно.

– Вот как?.. Значит, тебе крупно повезло. Такие дома в поселке пользуются большим спросом.

– А вы ее знали?

– Конечно… Можно сказать, мы дружили, были одной компанией, две одинокие женщины. Но нам никогда не приходило в голову обсуждать, кому оставим наследство, что правда, то правда.

Ньебла залаяла, требуя вывести ее на прогулку.

– Какая надоедливая сучка. И она к тому же не моя, а принадлежала Лоле[25], – сообщила соседка, замахнувшись тростью, но собака увернулась. – Заткнись ты! Но она никогда не умолкает, чертовка. Жаль, что ее не взяли в питомник.

Собака уже бежала по переулку в сторону поселка.

– А знаешь что? Пойдем-ка со мной, я отведу тебя к Каталине. Она была ее подругой с детства, и они вместе работали здесь с тех пор, как я сюда приехала.

– Да, Габриэль вчера мне говорил о Каталине.

– Ты уже познакомилась с Габо? Увидев красивую женщину, он сразу же к ней подгребает. Впрочем, он безобиден, но все-таки еще способен…

Они пошли по улице Роса, а собака не переставала лаять. Урсула шагала с тростью в руке, но сохраняла прямую осанку. У нее были глубоко посаженные голубые глаза; она была высокой и стройной. Марина догадывалась, что дама ведет активную жизнь и с подлинным достоинством приближается к смерти, не став обузой ни для кого, кроме самой себя.

– Вы давно здесь живете?

– Купила дом тридцать пять лет назад… До прихода Франко к власти эти лачуги ничего не стоили. Но прежде бывала здесь наездами, а пять лет назад поселилась окончательно.

Она сделала паузу, пытаясь что-то вспомнить, и продолжила:

– Когда мы с мужем решили переехать сюда навсегда, этот мудак вдруг взял да помер… И вот теперь ты тратишь время на старую немку, у которой буэнос-айресский акцент.

– Так вы немка? – удивилась Марина.

– Пожалуйста, не обращайся ко мне на «вы», это заставляет меня чувствовать себя еще старее, чем на самом деле. По правде говоря, и не знаю, откуда я родом. Никогда не чувствовала принадлежность к чему-то. Я путешествовала в утробе матери, бежавшей из Германии в тридцатые годы, а выросла в Аргентине, в немецкой иммигрантской колонии Буэнос-Айреса… Позже, когда мне исполнилось двадцать лет, мои родители отправили меня учиться в Германию, в Гейдельберг, красивый студенческий город, очень маленький, и я провела там восемь лет… Влюбилась в музыканта, – уточнила она, – и осталась там. Но тосковала по Аргентине и уговорила его поехать в Буэнос-Айрес… И так всю жизнь: туда-сюда.

Урсула прервала свой монолог.

– А знаешь что, Марина? Я ведь старушенция, которой не с кем поболтать, и понимаю, что успела сильно тебе надоесть.

– Что вы, Урсула, так приятно вас слушать, – искренне сказала Марина, зная, что биография этой женщины должна быть богатой и насыщенной.

– Ну ради бога, говори мне «ты», – снова попросила она, опираясь тростью на треснувший булыжник. – Часто по утрам, а особенно сейчас, зимой, спрашиваю себя: какого черта я делаю на этом острове?

Вскоре они подошли к каменному дому. Все дома в Вальдемосе почти одинаковы.

– Вот и жилье Каталины, – сказала Урсула, указывая тростью.

Они постучались. Дверь открыла пухлощекая женщина лет шестидесяти, в очках, стекла которых напоминали бутылочное дно, а кустистые брови были нахмурены. В доме орал телевизор.

– Привет, Урсула. Как настроение?.. А вот и Ньебла, – приласкала она собаку, которая виляла хвостом и прыгала вокруг нее.

– Кати, это Марина. Она разыскивает тебя, потому что унаследовала пекарню.

Каталина взглянула на незнакомку, и Марина слегка улыбнулась. Женщина испытующе посмотрела на нее, прежде чем заговорить.