Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Если в дерьмо индийской синьки добавить — оно и пахнуть не будет, — сообщил брат Федор, продолжая работу. — А я тебе раны зашил, а теперь травяным бальзамом пользую. У тебя князь, помимо ран да ребер не заживших, еще и сердце худое. Раны да ребра я вылечу, а сердце-то тебе поберечь надо.

— И на том спасибо.

— Не за что, — отозвался лекарь, поднося к губам раненого серебряную чарку. — Чтобы не спрашивал, сразу отвечу — зелье сонное. Не бойся — дерьма в нем нет, токмо корень кошачий да трава медуницы. Беречь сердечко-то надобно, государь… Ну, спи теперь. Спать нужно больше, бо во сне человек быстрее поправляется, — назидательно изрек лекарь, собирая холсты и склянки в берестяную коробку.

Во сне Даниилу Ивановичу привиделось, что сидит он на троне, в шапке Мономаховой, со скипетром и державой в руках, а перед ним стоит брат Федор и держит в руках овечьи катышки, разъясняя, что Государи Всея Руси должны каждый день съедать по горсти дерьма.

«Нельзя ли заместо овечьего хотя бы заячье дерьмо есть?» — робко спрашивал он, на что лекарь отвечал, что орешки заячьи по лесам собирать долго, потому как дерьмо должно быть свежим…

«Знать, царская доля такая!» — грустно подумал Даниил Иванович, поднося ко рту пригоршню овечьих катышков.

От запаха овчины князь и проснулся… Открыв глаза, увидел, что в нос упирается меховой кожух Костромитинова. Служилый дворянин, поставив между колен саблю, дремал, опершись подбородком о рукоять.

«Заставлю его хотя бы волчовку надеть!» — злорадно подумал князь, пытаясь отодвинуть от носа край безрукавки, от чего старый воин встрепенулся.

— Доброго утречка, государь-батюшка, — поприветствовал Леонтий Силыч.

— Утро? — удивился Мезецкий. А ведь верно — в оконце пробивается озорной солнечный лучик, наплевав на пропыленный бычий пузырь…

— Оно самое, — подтвердил Костромитинов и, широко зевнув, поспешно перекрестил рот: — Прости, государь, со вчерашнего дня тут сижу. Отец игумен сказал, что ты меня изволил звать, так я и пришел.

— Ну, зря сидел. Надо было спать, — сказал Мезецкий, а потом спохватился: — Подожди-ка, Леонтий Силыч, как ты меня назвал?

— Как назвал, государь-батюшка? — не понял Костромитинов. — Никак не назвал…

— Почему — государь?

— Ну а как к государю Всея Руси обращаться? — встревожился дворянин. — Я ведь всю жизнь по засекам да по острогам сидел, с государями никогда не баял. Даже копеечку царскую не государь вручал, а воевода привез. Так ты, государь, еще не знаешь, что ты нынче царь? — дошло-таки до Леонтия. — Ах, дурак я старый! Откуда ты знать-то мог, коли никто не сказал?! Я ж тут весь вечер и ночь просидел, пока ты спал. Не велено было никому тебя тревожить… А мне задремалось, сон и привиделся — сидишь ты, Данила Иваныч, на троне, в шапке Мономаховой. Вот сон с явью и попутал…

— А брата-лекаря возле трона не было? — насторожился князь.

— Федора? Не, не было. А что ему там делать?

— Да уж, делать ему возле трона нечего… — усмехнулся Мезецкий, удивившись, что они видели схожий сон. Но, с другой стороны — чего удивляться, коли все об одном и том же думают? Царь, едрит твою… Лежит, как чурка, с руками-ногами перевязанными.

— Прости, государь-батюшка, — вздохнул Леонтий. — Хошь казнить — прикажи…

— За что? — удивился князь. — Если есть за что — скажи…

— За лиходеев, которые тебя едва не убили.

— Нет тут твоей вины, — хмуро ответил Даниил Иванович. — Скажи лучше, узнал про них что-нибудь?

— Да что тут узнаешь? Одно понятно — не из простых татей. Видать, случай удобный искали. А тут — как нарочно… Я злодеев приказал около обители положить, велел глядеть — не опознают ли кого. Вроде холопов боярина Салтыкова признали.

— Салтыков… — задумчиво протянул Мезецкий.

Боярин Михайло Салтыков успел послужить и первому Лжедмитрию, и второму, и Шуйскому. Ратовал за королевича Владислава, потом — за короля Сигизмунда. А боярин Салтыков не один — племянник есть, сыновья. Они бы сами не прочь на престол сесть.

— Я на Москву видока отправил. Покрутится, может, и выведает, что к чему…

— Молодец, Леонтий Силыч, — похвалил князь, удивляясь расторопности дворянина.

— Рад стараться, государь-батюшка! — привстал от усердия Костромитинов.

— Леонтий Силыч… Какой же я государь? Так же зови, как и прежде звал — по имени с отечеством. Считай, — улыбнулся Мезецкий, — что это тебе царская милость такая. Да и на царство меня никто не венчал…

— Всему свое время, — раздался от входа голос игумена.

— Отец Матфей, а я и не слышал, как ты вошел, — привстал Костромитинов. — Благослови, отче…

Увидев входящего следом Авраамия, благословился еще и у него и схватился за шапку.

— Погоди, Левонтий, — остановил его игумен. — Дай-ка, я на твое место сяду, а ты топчан поближе придвинь. Разговор у нас важный, а ты теперь — первый царский воевода.

Когда Леонтий Костромитинов и инок уселись, настоятель, степенно перекрестившись, начал: