Лев Африканский

Мне не хотелось жаловаться другу, однако положение мое стало ухудшаться: Адриан объявил войну бороде. «Бороду пристало носить только солдатам», — изрек он и повелел всем, имеющим отношение к церкви, сбрить бороду. Напрямую меня это не коснулось, но, принимая во внимание мои частые посещения Ватиканского дворца, мое упорство сохранить это украшение мужского лица воспринималось как вызов Папе и напоминание о моих мавританских корнях, если не как показное нечестие. У итальянцев не слишком принято носить бороду, ее наличие скорее признак оригинальности и удел людей творческих профессий. Для кого-то она стала неотъемлемой частью их облика, кто-то с легкостью мог расстаться с ней и предпочел сделать это скорее, нежели терпеть неудобства, связанные с невозможностью бывать в Ватикане. Для меня же она была чем-то совершенно иным. В моих родных краях борода — необходимая принадлежность мужчины. Отсутствие ее не возбраняется, особенно если речь идет о чужестранцах. Сбрить же ее, когда ты на протяжении многих лет с ней не расставался, — признак унижения и морального падения. У меня не было никакого желания наносить самому себе такое оскорбление.

Поверит ли мне кто-нибудь, если я скажу, что в этом году я был готов расстаться с жизнью ради своей бороды? И не только ради нее. Все смешалось в моем сознании, как в сознании Папы: бороды писцов, обнаженная грудь на своде Сикстинской часовни, статуя Моисея с испепеляющим взглядом и дрожащими губами.

Сам того не желая, я стал оплотом и символом ожесточенного сопротивления Адриану. Видя, как я на ходу гордо поглаживаю густую растительность на своем подбородке, самые гладковыбритые из римлян провожали меня восхищенными взглядами. Все памфлеты, направленные против Папы, поступали сперва ко мне, а уж затем подсовывались под двери именитых горожан. Иные тексты представляли собой сплошной перечень оскорблений: «варвар, скупердяй, свинья» и даже хуже. Другие взывали к гордости римлян: «Никогда более не-итальянцу не сидеть на троне Петра!» Я перестал заниматься учебой, преподаванием и целиком отдался борьбе. Правда, получая за это немалое вознаграждение. Кардинал Джулио снабжал меня значительными суммами денег вместе с ободряющими посланиями и обещал показать, какой может быть его благодарность в случае перемены фортуны.

Я с нетерпением ожидал этой поры, поскольку мое положение в Риме становилось все труднее. Один знакомый священник, автор пламенного памфлета, был заключен под стражу через два часа после визита ко мне. Другому стали досаждать испанские монахи. Я чувствовал, что нахожусь под неусыпным наблюдением, и перестал бывать где-либо, кроме лавок, в которые выходил за продуктами. Каждую ночь мне казалось, что это моя последняя ночь, проведенная с Маддаленой. И от этого я еще крепче сжимал ее в своих объятиях.

ГОД СОЛИМАНА 929 Хиджры (20 ноября 1522 — 9 ноября 1523)

В этом году падишах снискал мою благосклонность. Разумеется он так никогда об этом и не узнал, но разве это важно? Во мне самом разгорелась распря, во мне она и должна была разрешиться.

Мне пришлось бежать из могучей исламской империи ради спасения ребенка от кровавой мести, и в христианском Риме обрел я халифа, в тени которого так хотел бы жить в Багдаде или Кордове. Рассудок мой упивался этим парадоксом, чего не скажешь о моей совести — она отнюдь не была спокойной. Неужто миновало время, когда я мог гордиться своими единоверцами не только ради того, чтоб потешить свое жалкое тщеславие?

Затем появился Адриан. А вслед за ним Солиман. По возвращении из Туниса меня навестил Аббад, верный своему обещанию. Не успел он рта открыть, как в его глазах я уже прочел соболезнование. Он словно колебался перед тем, как нанести мне удар, пришлось дружески подбодрить его:

— Нельзя упрекать вестника за то, что находится в руках Провидения. Если ты годами был вдали от своей семьи, добрых новостей ждать не приходится. Даже скажи ты, что Нур родила, и то это не будет доброй вестью.

Понимая, что его миссия станет еще труднее, если он позволит мне и дальше шутить подобным образом, он заговорил:

— Жена твоя тебя не дождалась. Она лишь несколько месяцев провела в твоем доме в Тунисе.

Мои ладони покрылись испариной.

— Она уехала, оставив тебе вот это.

И протянул мне письмо. Я распечатал его. Оно было написано каллиграфическим почерком, верно, Нур обратилась к услугам общественного писца. Сами слова исходили несомненно от нее: