Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

Вадик звучно захохотал, осекся. Время было раннее – начало седьмого, общая побудка в восемь. Вадим приехал из дальнего поискового лагеря еще в утренних сумерках; теперь вовсю светало, хозяйка Галина Ивановна в усадьбе через улицу уже проверила состояние арендованного археологами Власия, подоила козу Валентину и теперь сновала по двору: вешний день год кормит. Вадик снял свои берцы, поставил сушить, рядом бросил носки (не реконструктор; впрочем, носки вполне могли дать фору портянкам) и присел поближе к Альке и к приоткрытому окну с выставленной зимней рамой, втягивая носом и запах шкворчащей на сале картошки, и апрельский дух приморской деревни – хвойно-йодистый, с нижними нотами дыма и навоза.

…Знаешь, я так люблю этот народ. Вот этих тетенек северных, заботливых без пошлости, суровых без грубости. Приеду, вдохну эти водоросли со смолой и гаром – и чую – мое!

– Твое, – усмехнулась Алька, шлепая перед ним сковородку на старый чугунный кружочек подставки.

– Куда тебе, Дань?

– Далеко, – Данька улыбается и машет рукой: не беспокойся, мол.

– Садись! До метро подброшу.

Не вопрос. Они катят через мост; Данька глядит в окно и нервничает. Куда торопишься, – спрашивает Яна. В школу, – коротко отвечает он. Яна прыскает. Не доучился, что ли? Ворону неохота объяснять, как он хотел преподавать историю и где в итоге оказался. Это и вправду выглядит анекдотом. Он жмет плечами.

Лестница, лестница, этаж, учительская, здравствуйте, Марь-Иванна… Коридор. Даниил Андреевич заскакивает в прокуренный школьный туалет. Вот черти – трава, однако… Хлопает дверца кабинки. Коридор, лестница, кабинет. Блин, снова опоздал. Ну, здравствуйте, девочки. К доске что-то пришпилено кнопками. Рисунок и подпись: «КАРКУША». А что, похоже… Спасибо за внимание, может быть, я заберу это себе на память? Кто-нибудь отсутствует?

– Смирнова. Она не придет сегодня. Наверное. Ведь это она нарисовала, Даниил Андреевич.

Зареванная Алька сидит в вестибюле туалета, прижавшись спиной к батарее. Чьи-то негромкие шаги нарушают ее покой. Она поднимает глаза и видит десятиклассника Сашку. Сашка задумчив и курит.

– Что стряслось, пташка?

– А что ты в женском туалете делаешь?

– А ты не видишь? Курю, – спокойно говорит Саша, закрывает дверь и присаживается рядом. – У нас я уже накурил, – улыбается, – Хочешь?

Алька колеблется, потом берет у него скромный джойнтик и старается затянуться.

– Не так, – говорит Саша и показывает, как надо. Алька снова пробует, у нее получается, она кашляет и ждет, что сейчас случится что-то непоправимое, но ничего не случается.

– Ох! Картошка, сальцо, яйки! Фриц любит яйки.

…Ты знаешь, кстати, что вот эта приморская Ингрия, ижорские земли, они же фрицев не приняли. Как и шведов до этого. Шведы их в лютеранство крестить надумали, так ижоры в московские земли бежали. Под проклятущее иго, только подальше от свейского барона. Какая преданность – ну, вряд ли русским, себе. А вроде индейцы-индейцами, какая им вроде разница, русский или швед. Но нет. Новгородцы-то с ижорами ласковы были… А фрицы им тут главную деревню спалили, Сойкино. Сойка у них – вещая птица. Пересмешница. Чайки, сойки, гуси-лебеди… утки еще и журавли. Птичье племя. И еще морское – салака там, тюлень – тевяк. А селедочки нету?..

Алька смотрела на Вадима, будто постепенно просыпаясь в реальность и поражаясь тому, что и ей в этой реальности может быть приютно. Как мало надо для этого – человек, который говорит на понятном и правильном для тебя языке.

…А мы еще тут Кингисеппский укрепрайон копаем. Здесь же до войны целый комплекс начали строить – военный порт, город, базу военную на месте урочища Купля и аэродром. Там дачники сейчас, мы к ним пошли, говорим – если что в земле найдете – кости там, звездочку красноармейскую, гильзы тем более или оружие – сразу свистите. Это такие малоизвестные бои и неизвестные герои. Да и вообще этот берег, южный берег залива – берег царский, так до революции называли, и берег воинский, тоже еще при Империи пошло – Военно-Ижорская дорога, форты, закрытое все, главный калибр фигачит с берега… После развала советской родины посыпалось все, что сейчас в этих вэче за колючкой творится – даже главкому не ведомо. Пару лет назад солдатика рыбачки со льда сняли – наверное, сиганул от дедовщины, побег по заливу в Финку, как Шкловский. Привезли с обморожениями третьей степени в местный лазарет, потом в Сосняк на буханке отправили. Страна моя родная…

– Не действует, – смущенно шепчет она.

Сашка хихикает:

– А ты думала, сразу вертолеты? Втянуться надо.

Алька молчаливо соглашается. В этот момент из коридора доносится голос Даниила Андреевича и, хотя вроде бы в женском туалете делать ему нечего, дверь открывается.

– Смирнова? – входит завхоз Вера Сергеевна. Саша вскакивает, но Алька понимает, что они все равно опоздали. Глаза Веры Сергеевны округляются:

– А ты, Розенберг… Куришь?

Сашка Розенберг считается отличником и в противоправных действиях до сих пор замечен не был.

– Курю, Вера Сергеевна, – с покаянным видом.

– И еще младших приучаешь?