Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

…Ватник дяди Коли, в который его обернули, пахнет рыбой, табаком и котами. Дядя Коля спит с котами, рыжим и пегим, летом и зимой на обшитой, но все равно холодной веранде, и поверх одеяла набрасывает ватник. С женой Валентиной они не в ладу уже который год, жена спит отдельно, иногда в отсутствие дяди Коли к ней приходит этот самый Виктор, Витя Косой, который рассказывал про лошадиную тягу. Он знает это потому, что голову поверх марли ему обмотали шарфом Косого, и от шарфа пахнет теми же котами, пегим и рыжим. Коты любят вылеживаться на одежде новопришедших. Дядя Коля знает об этом, и Виктор знает, что он знает, только Петя не знает, да Мила Степанна, потому что ее недавно перевели в рыбацкий поселок, а Сане Горцу неинтересно – он из деревни Горки, чуть восточнее и выше по побережью; Санино одеяло, которым ему окутали ноги, ему дала его мать из Горок, а Санина жена, которая из Вистино и с евонной матерью не в ладах, все время сует ему это одеяло с собой, когда он идет на промысел – авось забудет в бытовке или хотя бы прожжет. Мила Степанна в лазарете наложила найденышу повязки на отмороженные ступни, кисти рук и даже уши; также она промыла ему рану на разбитой голове и перебинтовала грудь по случаю перелома одного или нескольких ребер. Повязки должны бы пахнуть только лазаретом – стрептоцидом, марганцовкой, но они также пахнут духами Минг Шу, которые подарил Миле ее ухажер из города Луга, то ли бандит, то ли мелкий лавочник. Даниил Андреевич не видел Милу; все, что он воспринимает сейчас, – это свет или тень, а также запахи. Голоса – отдаленно. Он в том состоянии ватного забытья, когда не надо уже ни за что бороться, никуда идти, и все происходит помимо него; даже если он умрет сейчас, это произойдет, он надеется, так же незаметно. Впрочем, может, он уже умер. Может, он так никогда и не узнает – Мила – это Людмила, Тамила, Милена? Может быть, Камилла, полноправный соавтор поцелуя; на льду ему начинало мерещиться, что вздыбленные глыбы льда – это мраморные изваяния, он полз будто по музейным залам.

Данька подобрал с пола бумажку с предписанием явиться в военкомат «для проведения призывных мероприятий». Спать сегодня он уже не сможет, зато знает теперь, что следует сделать. А следует скататься на кафедру – не для того, чтобы ныть и выпрашивать прощение; но. Программа-максимум – разведать насчет возможного спасения и отмаза; программа-минимум – извиниться по-человечески. А то еще грохнут в казарме, а тут на тебе – такой грех на совести. Ведь, как он вызнал уже гораздо позже, список, о котором говорил Сеня Никифор, действительно был; и отбивали Даньку тогда всей кафедрой. В этом свете его последующее раздолбайство выглядело откровенно не очень.

Сонное школьное утро. Алька клюет носом на задней парте.

– Даниил Андреевич! – раздается над ухом наглый ломающийся баритон Славки Медведева. Алька вздрагивает. И правда, Каркуша.

– А что за урок у нас нынче? Неужели история? А что тогда кулинары здесь делают?

– Александра Васильевна заболела, – объясняется Даниил Андреевич. – Меня попросили заменить ее и рассказать вам пару занимательных историй, – Каркуша смущенно улыбается.

– А я сегодня не завтракал… – Медведев облизывается.

Машина останавливается, открывается дверь, впуская пугающий холод; его снова куда-то несут, снимают свежие повязки, срезают брюки вместе с бельем и окунают в кипяток; над ним наклоняется белая фигура, но раньше, чем он успевает вообразить роденовский поцелуй, приходит зрение и вместе с ним боль. Над ним потолок предбанника, темный от березового дегтя, какие-то трубки, бак, полотенца на вешалке и родные мятые рожи северо-западных поселян. Кажется, он даже знает из них кого-то. И молодое женское лицо в обрамлении обесцвеченных, чуть вьющихся волос.

– Эй, мужики, а у его встал или так замерз просто?.. – мужской голос.

– Ш-шш, – женский. – Семен Иванович, или вы, дядь Коля… подите на двор, скорая будет, покажете, как лучше подъехать.

Прозрачная ночь уже к рассвету. Мороз, кажется, понемногу ослабевает; скоро повернет на оттепель. Дядя Коля и Витя Косой курят на дворе у Семена. Молчат. Подъезжает буханка областной скорой, фырчит в проезде. Мужики кидаются к воротам, со скрежетом отодвигают створки, схваченные льдом понизу. Косой выскакивает в проезд, дирижирует, как вырулить. Машина въезжает задом. Хлопает дверь, выскакивает молодой фельдшер.

– Мои соболезнования, – Каркуша невозмутимо не замечает иронии.

– Мы проходим восстание Пугачева! – это Лариска подлизывается. Даниил Андреевич благодарно кивает. Ларочка улыбается. Сама преданность. Каркуша толкает руки в карманы джинсов и начинает плести что-то про поэта Державина. Слышится сдавленный Ларискин шепот:

– Вчера его застукали с травой в женском туалете…

– Ё?!

– А ты думала… Думаю, его Смирнова туда затащила. Она ж у нас известная наркоманка… лесбиянка… и сатанистка.