Лето на Парк-авеню

После того звонка Фэй я не пролила ни слезинки, но в сердце у меня словно росла дыра. После смерти мамы мы с отцом остались вдвоем, и отец, не зная, что делать с тринадцатилетней дочерью, брал меня на гонки «Дерби по дюнам», на рыбалку на озере Эри и на бейсбол, когда играли «Кливлендские индейцы». Вместе мы учились готовить, ели на ужин яичницу и овсяную кашу, а потом перешли на горячие сырные сэндвичи. Когда же нас стало от них воротить, мы освоили мамин рецепт мясного рулета. Мы ужинали, сидя бок о бок на диване, держа тарелки на коленях, и смотрели «Перри Мейсона» или «Шоу Реда Скелтона». Мне было не так уж неважно, чем именно мы занимались – я испытывала облегчение уже оттого, что он рядом, и благодарность за то, что он остался со мной. Теперь же его не стало, и я больше никогда не смогу поговорить с ним. Ни о чем. В особенности о том, почему он женился на маме.

Мне было невмоготу думать об этом, так что я сосредоточилась на полете – я впервые в жизни летела самолетом. По такому случаю я надела свою лучшую летнюю рубашку, но нервничала и направляла все свое внимание на реальные и воображаемые шумы двигателя, воздушные ямы и облака за иллюминатором. Должно быть, я выкурила полпачки, пока самолет приземлился. Голова у меня кружилась, а уши оставались заложенными даже после того, как я вышла в аэропорт Кливленда.

Меня встречала Фэй. Последний раз я ее видела в тот день, когда уезжала из дома. В то утро накрапывал дождик, и я, садясь в междугородный автобус, обернулась и увидела, как новая жена отца держит сумочку над головой, защищая волосы от дождя, а другой рукой тянет отца в машину. Мы с отцом последний раз помахали друг другу, водитель автобуса закрыл дверь, и я пошла по узкому проходу к своему месту. Я помню, как взревел мотор и мы отъехали от бордюра. Отец все еще стоял у своего «бьюика», и дождь мочил ему волосы, и пальто его темнело на плечах и рукавах. Я помню, что водительская дверца была открыта, и Фэй манила его рукой.

Теперь же она ждала меня в его «бьюике» у бордюра в аэропорту. На ней был шарф в цветочек, завязанный сзади, кожа – бледная, а в покрасневших глазах – тоска.

– Спасибо, что приехала, – сказала она.

И меня это задело, словно бы это она приглашала меня, тогда как мне не требовалось ее приглашение. Он был моим отцом. А я по-прежнему была его дочерью. И я вдруг осознала – и дыра у меня в груди стала огромной – что кроме Фэй у меня никого не осталось из родни. Если можно было так сказать о ней.

Когда мы ехали через Кливленд, я отмечала, как жизнь на Манхеттене – пусть даже за столь недолгое время – изменила мое восприятие. Кливленд – всего в часе езды от Янгстауна – всегда был для нас большим городом, но в сравнении с Нью-Йорком это был крошечный городишко, такой медлительный, трогательный, провинциальный.

Мы сразу направились в похоронное бюро; когда умерла мама, я, по причине своего возраста, была избавлена от этого скорбного ритуала. Там было тихо, как в синагоге или библиотеке, наши туфли стучали по полу. Нас провели в выставочную комнату в задней части здания, где стояли гробы, словно в витрине мебельного магазина. На маленьких позолоченных табличках значились выразительные названия, такие как «Безмятежность», «Переход», «Парламент», и особые свойства: стеганая атласная подкладка, усиленная крышка и т. п., а также, разумеется, цена. Не могу вспомнить, на какой модели мы с Фэй остановили выбор. Я была как в тумане и запомнила только служащую с лицом, точно проросшая картошка, которая записывала информацию для погребальной церемонии. После этого – я оставалась в таком же тумане – мы увиделись с рабби.

По дороге к дому Фэй поехала кружным путем, намеренно избегая – или, может, это я так думала – того перекрестка, где погибла мама. Тишина в машине висела между нами, словно облако. Мы с Фэй никогда еще не оставались наедине, и неловкость нарастала с каждой милей. Вероятно, я могла бы сказать что-нибудь из вежливости, но посчитала, что это не стоит моих усилий.

Фэй, вероятно, считала так же.

Мне было трудно входить в дом, мало чем напоминавший тот, в котором я выросла. Воспоминания детства остались под новыми обоями Фэй – нежно-зелеными в прихожей и коридоре и с летающими заварными чайниками в кухне. Прекрасные паркетные полы, которыми гордилась мама, Фэй напрочь закрыла ворсистым ковром. На месте голубых штор, за которыми я когда-то пряталась, висели теперь лимонно-желтые, с золотыми бантиками. Вся мебель тоже была другой, кроме отцовского кресла с откидывающейся спинкой, стоявшего в гостиной перед телевизором. Подушки на кресле хранили очертания его тела и запах, напоминавший «Олд Спайс» и вяленую говядину.