Лето на Парк-авеню

Я сказала Фэй, что у меня болит голова, и ушла в свою комнату в конце коридора, переделанную теперь в малую гостиную: в углу стояла швейная машинка «Зингер», а рядом тахта, прикидывавшаяся софой. Меня там угнетало. Меня везде угнетало. Мне не хотелось быть в Янгстауне, в такой дали от всего, что имело для меня значение. На приставном столике стоял белый ретротелефон, и мне захотелось позвонить Хелен, убедиться, что она нашла план на следующую неделю, и спросить, не нужно ли ей чего. Мне также хотелось позвонить Труди. И, несмотря на все мои старания не думать о нем, мне хотелось позвонить Кристоферу. Мне было интересно, чем он занимался в этот самый момент. С кем он был? И думал ли обо мне после того дня в темной комнате?

Я легла на тахту и попыталась прогнать все мысли, но это было невозможно. Я обнаружила, что думаю об Эрике и поняла, что не готова заниматься похоронами отца. Да, я приехала, чтобы проводить его в последний путь, но, стоило мне закрыть глаза, и я видела маму. Могу поклясться, я чувствовала легкий аромат ее духов, слышала мягкий тембр ее голоса, словно она была в соседней комнате, разговаривала с отцом или по телефону. Я вспоминала, как она читала мне на ночь, когда мы лежали вдвоем под одеялом в моей постели, на одной подушке, касаясь друг друга пальцами ног. Услышав собачий лай с улицы, я вспомнила, как мама подобрала бродячего пса с пораненной лапой. Она выхаживала его, даже назвала Чарли, а потом его забрал законный хозяин, и она проплакала три недели. Я вспоминала и уйму всего другого, хотя бы случаи, когда мои подруги были чем-то заняты, и мама брала мел и чертила на подъездной дорожке классики или отрывалась от готовки и садилась на кухонный пол, играть со мной в камешки.

До меня донесся через вытяжку сдавленный стон отчаяния. Должно быть, это Фэй плакала в кухне.

На похоронах я все время думала: «Вот бы где пригодились родственники». Несмотря на знакомые лица – приятелей отца по гольф-клубу, его клиентов и коллег по литейному заводу, а также кое-кого из моих школьных подруг, к примеру, Эстер, с которой я не говорила больше года – я была одинока как никогда. Все смотрели на меня. Все меня жалели – бедную круглую сироту.

Я опустила глаза на потрепанную черную ленту у себя на платье. Рядом со мной сидела Фэй, и пока рабби говорил, я видела, как ее слезы капали на страницы молитвенника на иврите, оставляя влажные следы. Я взяла ее за руку. Я говорила себе, что тоже могу плакать. Не только по отцу, но и по маме. Однако не могла себя заставить дать волю агонии, жегшей меня изнутри. Другие несомненно считали меня сильной и стойкой, а может, бесчувственной как камень, но я никак не могла заплакать, хотя бы даже напоказ. Моя скорбь была слишком глубока, и я боялась утонуть в ней.

По настоянию Фэй мы устроили шиву[7], и к нам в дом потянулись люди, отдать дань уважения. На кухне стояла женщина, которую я никогда раньше не видела, в переднике с яблоками. Вместе с ней топтались и другие женщины из синагоги (вероятно, знакомые Фэй), готовили еду, шинковали помидоры, огурцы и лук, резали солонину, индюшиную и говяжью грудинку. Женщина в переднике накладывала ложкой заливную селедку в стеклянную миску, а другая женщина, у которой на зубах была помада, пересчитывала рогалики, трогая каждый из них, словно желая убедиться, что ей ничего не привиделось.

– Надеюсь, ты голодная, – сказала она мне, улыбаясь красными зубами.

Голодная? Да мне кусок в рот не лез.

Я пошла в гостиную и застыла на месте, словно меня пригвоздили. В дом вошел Майкл с женой, и мне как будто двинули под дых. Я не ожидала увидеть его, да еще с супругой, но в маленьком городке подобное неизбежно – здесь все друг друга знают и чувствуют себя обязанными заглянуть на шиву. Я стояла как вкопанная и хотела провалиться сквозь пол.

Майкл был не в своей тарелке даже раньше, чем наши взгляды встретились. Он положил руку мне на плечо и попытался не то приобнять, не то поцеловать – этот момент вошел в историю апофеозом неловкости. Его жена, сжавшая мне запястье – другой рукой она обхватывала свой весьма беременный живот – не разрядила напряжение.

– Наши соболезнования, Эли, – сказал Майкл. – Самые искренние соболезнования.

Жена с чувством кивнула, ее золотистые локоны, напомнившие мне спиральные макароны, соскользнули с плеч. Я не помню, что сказала в ответ. У меня шумело в ушах, а в глазах плясали белые звездочки, и мне казалось, я сейчас отключусь. На меня напирал этот необъятный живот – я должна была что-то сказать, как-то признать его существование.

– Не за горами поздравления? Когда ожидаете?

– О, недель пять еще.

Это «о» она произнесла, как бы извиняясь: ну что вы, не стоит внимания. Словно боялась, что я сойду с ума от ревности.

– Значит, Нью-Йорк-сити, да?

Майкл засунул руки в карманы и начал кивать, как делал всякий раз, когда не знал, что сказать, и нервничал от этого.

– Ага, Нью-Йорк.