Ленин. Жизнь и смерть

Ленин прекрасно понимал, что созванная по его инициативе Пражская конференция, а затем и опубликованные в партийной печати решения, принятые на ней, должны были стать очень сильным ударом по самолюбию тех, кто считал себя основателями социал-демократической партии. Но он шел на это сознательно. Он знал, что обидел Плеханова, Аксельрода, Мартова, Чхеидзе, Троцкого, сотни и сотни других членов партии, объявив их чужаками и предоставляя им отныне полную свободу кануть в неизвестность. При этом лично для себя он требовал всей полноты власти. Конференция явилась своего рода репетицией путча и, несомненно, должна была иметь серьезные последствия. Если бы Плеханов и другие члены партии, представлявшие ее верхушку, ответили на выпад Ленина стремительно и жестко, у него ничего не получилось бы. Но кончилось тем, что он все-таки остался в победителях. Большевики, естественно, позаботились о том, чтобы о Пражской конференции стало широко известно в России. И хотя в ней принимали участие всего лишь «свои» люди, во главе которых стояла новая «тройка» — Ленин, Зиновьев и Малиновский, все дело представили так, будто эта конференция послужила еще одним доказательством того, что социал-демократическая партия жива, что она обновилась и окрепла. Простые и понятные лозунги, принятые на ней, не могли не вызвать отклик в душах российских рабочих.

Ленин, правда, не сразу понял, насколько удачен был его ход. В письме к сестре Анне он жаловался, что на него снова обрушился поток клеветы и злобы и что его давно так не обливали грязью и помоями. За несколько месяцев до этого он ей писал, что не знает, доживет ли до нового подъема революционной волны. Теперь же, несмотря на страшную усталость и горький осадок на сердце после склок, возникших на Пражской конференции, он уверенно смотрел в будущее. И, как всегда, самые простые решения были для него самыми правильными. На Пражской конференции он призвал к демократическому перевороту, народной революции. Тут же была установлена связь с кораблями Балтийского флота. В Россию тайно ввозили оружие и боеприпасы. Итак, пора было перебираться поближе к России. Ленин оставляет Париж и переезжает в Краков.

Уже потом, вспоминая то время, что он провел в Кракове, Ленин будет иногда недоумевать: и зачем это ему понадобилось бросать Париж, где было так хорошо и надежно? Время вооруженного восстания, естественно, еще не пришло, а то, ради чего он перебрался в Краков — близость к России, — не стоило тех жертв и лишений, какие ему пришлось испытать на австрийской земле.

«Вы спрашиваете, зачем я в Австрии, — писал он летом 1912 года Горькому. — ЦК поставил здесь бюро (между нами): близко граница, используем ее, ближе к Питеру, на 3-ий день имеем газеты оттуда, писать в тамошние газеты стало куда легче, сотрудничество лучше налаживается. Склоки здесь меньше, это плюс. Библиотеки нет хорошей, это минус. Без книг тяжко».

Но были и другие отрицательные моменты, разумеется. Царская тайная полиция, прекрасно осведомленная о том, что в Кракове находятся русские революционеры, задействовала там свою агентуру. Кроме того, Ленина угнетали плохие дороги. Он уже не мог вволю кататься на велосипеде, как бывало прежде, во Франции, Швейцарии. Мешало и то обстоятельство, что он не говорил по-польски и всякий раз был вынужден прибегать к помощи жены, у которой с детства остались в памяти кое-какие польские слова. «Живем, как в Шуше, — писала Крупская матери Ленина. — Почтой больше».

Иногда к ним наведывались гости. Здесь Ленин встретился с Яковом Фюрстенбергом, сухощавым и элегантным господином, партийная кличка которого была Ганецкий. Он являлся одним из заправил в польской социал-демократической партии и посвящал Ленина во все дела, касающиеся революционной ситуации в Польше.

Как-то однажды перед Лениным предстал жизнерадостный человек, звали которого Николай Бухарин. Ленин еще издали увидел его маленькую фигурку, согнувшуюся под тяжестью огромного рюкзака. Тогда Бухарину было двадцать пять лет, но он уже имел восьмилетний опыт активной революционной деятельности. Как и у Ленина, у него был большой, высокий лоб, редкие волосы и чуть вздернутый нос. Но, в отличие от Ленина, в нем чувствовались необыкновенная мягкость и обаяние, что не мешало ему, однако, держаться жестких политических взглядов. Он не читал, а проглатывал книги, причем на пяти или шести языках; он был большой эрудит, говорить мог на любую тему, с полным знанием дела, горячо и убежденно. И, что было характерно для него, в своем рюкзаке он нес не что-нибудь, а репродукции работ швейцарского художника Бёклина, яркого представителя символизма в живописи.