Леди мэр

Он все засматривает куда-то за мое плечо. А по аллее издали, сидя по-дамски, бочком в седле, но верхом именно на моей Аллилуйе подъезжает всадница в роскошнейшей амазонке немыслимого цвета — кардинальской мантии! Она полыхает на аллее как ало-фиолетовый костер. И не в жокейке — шляпе величиной с кукиш на мощной гриве красно-рыжих некрашеных (это сразу видно) волос.

Лицо матово-бледное, крупный рот с сочными губищами.

Она умело подтягивает поводья, тронув бочок лошади шпоркой, и вдруг негромко говорит Туманскому:

— Сними меня, дурак.

Он и снимает, обхватив за талию.

На земле она оказывается на голову выше него.

И совсем для меня неожиданно вынимает из кармана очечник, из него мощные очки, напяливает их на породистый шнобель и разглядывает меня. Только теперь понятно, что она близорука как летучая мышь. Зрачки громадных глазищ цвета меда туманны и расплывчаты.

Но разглядывает она меня внимательно.

— Может быть, ты меня все-таки представишь, Сеня? Ты что? Застеснялся? Я и сама могу… Монастырская… Марго…

— А, черт! Только этого мне и не хватает.

— Отвали! И не дергайся. Мы сами разберемся.

Сим-Сим долго усаживается верхом на Султана. И все никак не может попасть сапожками в стремена.

Марго, ухмыльнувшись, ожигает своим хлыстом жеребца по крупу, и тот, всхрапнув оскорбленно, лупит от нас, унося Сим-Сима прочь.

Потом мы долго и молча рассматриваем друг друга.

В общем, переговариваемся глазками.

Но не только.

Первой не выдерживаю я:

— А где же ваша челюсть, мадам?

— Какая… челюсть?..

— Которую вы на ночь в стакан кладете?

Марго выдает мне белоснежно-голливудский оскал:

— Бог миловал. Своими обхожусь. Ну и как я тебе?

Тут хоть стой, хоть падай, но я вынуждена признать:

— Ничего.

— Стараюсь.

— Но уже… недолго? А?

— Увы… Но пока живу — все мое.

— И давно это у вас с ним?

— Да.

— Сами явились или он вас позвал?

— Сама. Я всегда сама, деточка.

— Что ж он вас тут… прячет?

— Нам и здесь хорошо… пока. Что еще?

— Ничего. Я так… случайно… кое-что осталось еще здесь… из моего.

— Странно. Я уже почти все выбросила.

— Да нет! Не все! — Я треплю Аллилуйю по мягкой гриве. — Вот она — моя! Моя она! И ее я не отдам. Ну вот, Аллилуйечка, и холку тебе сбила! Амазонка сраная!

— Ну зачем же так? В порядке там все с твоей кобылкой. Вот насчет всего остального — вряд ли!

— Да идите вы все!

Я смеюсь. Это чтобы не заплакать.

— И что он в тебе нашел? Но похожа… Черт! Как же ты на его Нинку похожа!

Я отбираю у нее повод, взлетаю в седло:

— Гоп-ля-ля! Марш! Марш! На волю, золотая моя… В пампасы! Подальше от этой срани импортной.

Я ставлю кобылку «на свечку», что она обожает, и мы вмиг вылетаем за ворота этой вонючей резиденции.

Плачу я уже на воле.

Хотя и не в пампасах.

В лугах возле Плетенихи.

Меня просто тошнит.

От всего.

Прежде всего — от Туманского…

Я валяюсь в траве.

Кобылка стоит надо мной и тычет теплым носом мне в нос.

Сухарики она уже слопала, сахарок схрумкала.

Теперь она требует любви и дружбы.

Это и мне бы очень даже не помешало.

Я все думаю: о чем они там теперь говорят, Сим-Сим и эта самая Марго?

Обо мне, конечно…

Ну не могут они про меня не говорить.

А они и говорят, добивая Цоевых осьминожек в тесте под соусом «Взрыв в Сайгоне» за обеденным столиком на террасе.

Марго ухмыляется, Сим-Сим бесится:

— Ну что ты рога выставила? Я всего лишь спросил, Маргуша, о чем ты могла толковать с этой… особой… И вообще, по-моему, она ужасно выглядит.

— Она выглядит неплохо, Семен. В ее возрасте это не так уж сложно. И вообще, если всерьез, она мне понравилась. И даже очень.

— С чего бы это?

— Ну, если уж совсем откровенно, то и Нинель… наша Нина Викентьевна Туманская… мне тоже всегда нравилась. И чем-то они до ужаса, до дрожи похожи. И не только внешне. В них есть сила, энергия, злость… и полная непредсказуемость. Я тебя понимаю, Семен. Я тебя теперь прекрасно понимаю.

— Ну хватит с меня, Марго. Ставим точку.

— Бабья у тебя, конечно, было, Сеня, немерено, но ты никогда не мог понять женщин… Ни одной… Даже меня…

— Ты слишком высокого мнения о хитросплетениях собственной души с собственным телом, Маргуша.

— Не обо мне речь. Неужели до тебя не доходит, что эта девочка тебя отчаянно любит?

— Кто?!

— Все, что она делала раньше, делает сейчас и еще сделает завтра, подчинено только одному: эта девочка почти безумно… безоглядно… и очень-очень храбро доказывает сама себе, что она сможет жить и быть без тебя.

— И это ты называешь любовью?

— Ну а что я говорила? Ты никогда не знал, не понимал, а возможно, по-настоящему не любил ни одной женщины. Мы все были для тебя просто зеркалами, в которых ты видел только прекрасного, обожаемого и лично тобой горячо любимого — себя!

— Слушай, ну ты что? Совсем озверела? Хватит меня пилить!

— Черт с тобой… Не буду…

В Сомово я возвращаюсь среди ночи уже. Верхом, или, как Гашка говорит, «верхи». Кобылка, поцокивая новыми подковами, выносит меня шажком на площадь перед мэрией. Тут никого нету, кроме картонного Зюньки и патрульного «жигуля», возле которого сидят все тот же сержантик Ленчик и майор Лыков.

На этот раз дуют не пиво, потому как Лыков тут же накрывает газеткой бутыльмент и закусь.