Ластики

Перегнувшись через парапет, можно увидеть, как он появляется из-под арки моста, прямой и натянутый, толщиной вроде бы с большой палец; но на таком расстоянии, когда не с чем сравнить, легка ошибиться. Спиралевидные жгуты мелькают один за другим, создавая ощущение большой скорости. Сто оборотов в секунду или больше?… На самом деле эта скорость не так уж велика, с такой скоростью шагает занятой мужчина или движется буксир, тянущий за собой по каналу вереницу барж.

Под металлическим тросом – вода, зеленоватая, мутная, она все еще тихо плещется, хотя буксир уже далеко. Первая баржа еще не показалась из-под моста; трос пока еще ползет по поверхности воды, ничто не позволяет предположить, что он скоро кончится. Но буксир уже достиг следующего моста и, чтобы пройти под ним, начинает опускать трубу.

2

– Даниэль был грустный человек… Грустный и нелюдимый… Но он был не такой человек, чтобы кончать жизнь самоубийством, – совсем не такой. Мы с ним прожили около двух лет, в этом особняке на улице Землемеров (молодая женщина показывает рукой куда-то на восток – а может быть, всего лишь на фотографию, стоящую в витрине, по ту сторону перегородки), и за все это время я ни разу не видела, чтобы он упал духом или мучился сомнениями. И не думайте, что он скрывал свои чувства: в этом спокойствии выражался его характер.

– Вы только что сказали, что он был грустным человеком.

– Да. Наверно, это не то слово. Он был не грустным… То есть он, конечно, не был веселым: стоило войти в садовую калитку, как веселье теряло смысл. А значит, и грусть тоже, верно? Не знаю, как вам сказать… Скучный? И это неверно. Мне нравилось его слушать, когда он мне что-нибудь объяснял… Нет, жизнь с Даниэлем была невыносима потому, что он был одинок, безнадежно одинок. Он был одинок и не страдал от этого. Он не был создан ни для брака, ни для какой-либо иной привязанности. У него не было друзей. В университете студенты были в восторге от его лекций, а он даже не различал их по лицам… Почему он на мне женился?… Я тогда была очень молода и испытывала перед этим зрелым мужчиной что-то вроде восхищения; все вокруг меня восхищались им. Меня воспитал дядя, к которому Даниэль временами приходил ужинать… Не знаю, зачем я вам это рассказываю, вам ведь совершенно неинтересно.

– Ну что вы, что вы, – возражает Уоллес – Наоборот, нам нужно знать, следует ли принимать в расчет версию самоубийства; вдруг у него были причины лишить себя жизни, или же он способен был сделать это без всяких причин.

– О нет, нет! Любой, даже самый незначительный его поступок всегда имел причину. Если вначале казалось, что ее нет, позже становилось ясно: причина все-таки была, определенная, тщательно продуманная, учитывавшая все стороны дела. Даниэль все решал заранее, и его решения всегда были логичны; и разумеется, бесповоротны… Недостаток фантазии, если хотите, но в небывалой степени… В общем, я могла поставить ему в вину лишь его достоинства: ничего не делать, не подумав, никогда не менять решений, никогда не ошибаться.

– Но ведь вы сказали, что его женитьба была ошибкой?

– Да, конечно, в своих отношениях с людьми он мог допустить просчеты. Можно сказать даже, он только и делал, что допускал просчеты. Но в конечном счете прав оказывался он: его ошибка состояла лишь в том, что он считал всех такими же последовательными, как он сам.

– Быть может, у него оставался горький осадок от этого непонимания?

– Вы не знаете, что это был за человек. Абсолютно непоколебимый. Он был уверен, что прав, и этого ему было достаточно. Если другим нравилось носиться с какими-то бреднями, что ж, тем хуже для них.

– К старости характер у него мог измениться; вы давно его не видели…

– Напротив, мы с тех пор много раз виделись: он был такой же, как раньше. Говорил со мной о книгах, которые писал, о жизни, которую вел, о тех немногих знакомых, с которыми еще виделся. По-своему он был счастлив: во всяком случае, безмерно далек от мысли покончить с собой. Он жил отшельником, в обществе старой глухой экономки и своих книг, и это его вполне устраивало… Его книги… его работа… только этим он и жил! Вы видели этот дом, мрачный и тихий, выстеленный коврами, полный разных старомодных штучек, к которым нельзя было прикасаться. Стоит переступить порог – и будто цепенеешь, чувствуешь, что не хватает воздуха, и уже не хочется ни шутить, ни смеяться, ни петь… Мне было двадцать лет… Казалось, Даниэлю там было хорошо, и он не понимал, что у кого-то может быть другое мнение. Впрочем, он почти все время проводил в кабинете, и никто не имел права его беспокоить. Даже когда мы только что поженились, он безвыходно сидел там и отлучался лишь три раза в неделю, читать лекции. А вернувшись, сразу же поднимался туда и закрывал за собой дверь; бывало, что он просиживал там до глубокой ночи. Я видела его только за обедом и ужином, он спускался в столовую ровно в двенадцать и в семь вечера и никогда не опаздывал.