Лабиринт Медузы

На сей раз некому было связать ее и Димитриса бусами из ракушек, некому было удерживать их за эти бусы, не позволять сорваться в темноту, указывать путь обратно. Но Никс сделала свой выбор. Даже если она умрет, смерть ее будет не напрасна. Море, которое подсматривало и подслушивало, ободряюще загудело. И золотые змеи, дремлющие на его дне, беспокойно заворочались, готовые по первому же зову забрать Никс к себе. Так и будет. Наверняка так и будет. Но сначала она должна спасти мужа.

Не открывая глаз, она нашарила на палубе нож, перекинула через плечо косу, сцепила зубы, рубанула ножом по волосам, словно по живому, обмотала косу вокруг своей руки и запястья Димитриса. Вот ее невидимая нить, за которую она вытянет любимого с той стороны. Уже тянет…

…Тьма кругом, и во тьме этой так легко заблудиться. Здесь те, чья доля – оставаться в камне на веки вечные. Они в ярости и отчаянии, они тянут за невидимую нить каменными пальцами, силятся порвать. Они хватают Никс за волосы и руки, шарят по лицу невидящими взглядами. Здесь, на этой стороне, они слепы, но не беспомощны. Здесь их много, и они опасны. А ее силы иссякают. Если получится, она вытащит Димитриса, но сама останется тут, в мире слепых теней. И поделом! Она заслужила такую кару! Заслужила и приняла бы со смирением, если бы не этот тихий, почти неразличимый стук.

Тук-тук, тук-тук… Это не стук, это удары сердца. Вот только бьется оно не в груди, а в животе… Маленькое отважное сердце ее еще не родившегося ребенка. И если она останется в темноте, он останется вместе с ней. Какая мать пожелает своему ребенку такой ужасной доли? Она страшный человек. Может быть, она даже не совсем человек, но материнство прощает все. И она себя простит. Простит, а потом вытянет их всех!..

И она тянула. Прямо за невидимую в темноте косу. Или уже не за косу, а за что-то иное, шершавое и шипящее. Она сжимала это изо всех сил, боясь упустить, потерять последнюю свою путеводную нить. Наверное, она все делала правильно, потому что в темноту, ее окружающую, вдруг начали прорываться голоса…

– Никс… Ника…

Кто-то звал ее по имени. Их обеих звал. А змея извивалась и шипела, оплетала запястье и грозилась прокусить руку.

– Ника, приди в себя… – знакомый голос. Не Димитриса – нет. Другой. В нем звенит не булат, а серебро. – Ника, открой глаза…

А зачем? Зачем ей, слепой, открывать глаза? Что она может увидеть, кроме теней?

– Рафик Давидович, осторожно, она может быть ядовитой…

– Отойди, парень. Рафик Давидович знает, что делает…

Голоса… Не из той жизни, а из этой. Вот только она уже не понимает, чьей именно жизнью живет. Чтобы это понять, нужно открыть глаза.

Открыла. Посмотрела.

Змея была золотой, почти такой же, как те, что приплыли на ее зов со дна моря. Но не огромной, не чудовищно огромной – обыкновенной. Золотая змея шипела и извивалась у нее в руках…

Ника разжала пальцы, закричала…

Она кричала, а вокруг творилось нечто невообразимое: ругань, вопли, грохот падающей мебели.