Лабиринт для Минотавра

Корнелий вгляделся в экран и увидел на линии, отделяющей площадку с треногами лазеров от территории базы, фигуру, которую поначалу принял за человека в громоздком скафандре высшей защиты, но потом сообразил, что это робот.

– Наш ультима рацио, – усмехнулся Червоточин. – На тот случай, если что-то пойдет не так.

– Не так? – Корнелий насторожился.

– Полноте, комиссар. – Червоточин успокаивающе похлопал его по спине, Корнелий поморщился. – Физика искусственных сингулярностей – терра инкогнита. Моя теория до сих пор остается в гордом одиночестве, и вовсе не потому, как могут подумать некоторые, – губы ученого презрительно скривились, и комиссар тут же вспомнил Брута, – что я собственными руками душу всякого, кто осмеливается на нее покуситься. Отнюдь! Наука не то место, где следует бороться за власть, за приоритет. Тут все объективно. Твоя теория либо подтверждается в ходе эксперимента, либо опровергается в ходе эксперимента…

– А она подтверждается? – мигом спросил Корнелий.

– Не все так быстро и не все так просто, комиссар. Когда применяешь к мирозданию третью степень пыток – а что такое эксперимент, как не пытка природы? – торопиться не следует, дабы пытуемый раньше времени не скончался.

– Меня пугает ваша метафора, – заметил Корнелий. – Могу ли я понимать это так – эксперимент вполне может привести к катастрофическим для Солнечной системы и человечества последствиям?

– Вы чересчур верите в могущество человеческого разума, комиссар. Наши возможности скромны, если не сказать ничтожны… Что мы можем причинить мирозданию? Ну, разве какое-нибудь стекло разбить да на стене ругательство нацарапать… порой мне кажется, будто мы похожи на пачкальщиков подъездных стен, знаете, существовали такие в древности? Они видеть не могли чистые стены и потолки, и пачкали их всякими надписями. Вот и мы – что такое наши многомудрые теории, как не бессильные ругательства на стенах вечности?

– Для ученого вы чересчур пессимистичны, – сказал Корнелий.

– В том, что я стал ученым, велика доля случайности, – сказал Червоточин. – Мой отец был одним из первопроходцев Венеры. Его первая экспедиция чуть не погибла, их танк оказался в эпицентре подземного атомного взрыва в Черных песках. Ему с двумя товарищами пришлось возвращаться к планетолету, севшему в зоне болот. Сотня километров без еды, без защиты от радиации, без надежды, что планетолет их дождется. Но он все-таки дошел, и не только дошел, а вернее дополз, но еще притащил на себе товарищей… Когда освоение Венеры шло широким фронтом, он поселился в Венусборге, там родился и я, став одним из первых примаром, как нас стали называть, тех, кто родился в мрачном мире под вечным отсветом багровых туч… Отец хотел, чтобы я стал продолжателем его дела – освоителем Венеры. У него к ней имелись свои счеты, и он желал, чтобы я преобразовал тот мир, где родился, превратил Венеру во вторую Землю, а может, даже и первую. Тогда много говорили о терраформовке, кое-что из технологий преобразования планет было опробовано на Марсе, но не слишком удачно… Однако я пошел в науку и занялся более интересующим меня делом – сингулярностями. Зачем возиться с одной, пусть и самой страшной планетой, когда можно заняться переустройством мироздания?

– Это у вас семейное, – пробормотал Корнелий, Червоточин только рассмеялся.

– Ариадна подыскивает подходящий океан, чтобы выпустить своих земноводных, и если они там не передохнут, то через сотню-другую миллионов лет из них может получиться нечто путное… Я ей предлагал иной вариант, но она верит в эволюцию, она для нее и есть бог-изобретатель. Океан Дирака – вот что нужно ее лягушкам, а не Европа и не Титан.

– Трудно быть богом, – заключил Корнелий.

2. Бурение

До этого случая Корнелий не присутствовал на подобных экспериментах и слабо представлял, на что они могут походить во фронтирной физике. Червоточин военачальником восседал на возвышении, оттуда разбегались ряды рабочих столов, перед экранами склонились юноши и девушки в одинаково белых комбинезонах. Здесь вообще преобладали лишь два цвета – ослепительно белый и черный, причем такой густоты, что взгляд воспринимал его как отсутствие материи вообще. Полукружие черных и белых клавиш перед Червоточиным представало перед Корнелием как чередование бытия и ничто, света и тьмы. В подтверждение подобной ассоциации из динамиков звучал джаз в исполнении любимого музыканта Червоточина Телониуса Монка.