Лабиринт

— А как Стендаль чувствует своих героев! Взять хотя бы ту же госпожу Реналь,— воскликнула вдруг Мацуко. Подобно девочке, которая пытается поймать неожиданно отскочивший в сторону мячик, она попробовала вернуть разговор в литературное русло.— Сколько в ней чистоты и благородства! И какой глубокой и светлой была ее любовь к Жюльену. -Самозабвенная любовь! Вот вы, Кидзу-сан, рассуждаете о каком-то классовом содержании, а красоты истинных чувств не замечаете.

— Да, мадам, но что скрывалось за чувствами Жюльена?

— Перестаньте, Кидзу-сан, надоело!—громко, чуть не взвизгнув, крикнула вдруг Тацуэ, которая до сих пор, ко всеобщему удивлению, хранила молчание. В бесцеремонном повелительном окрике было столько злости, раздражения, что все с недоумением уставились на нее.

Тацуэ не считалась с приличиями и привыкла откровенно выражать свои чувства. Вспылив, она всегда кривила рот и до боли прикусывала верхнюю губу. Но что ее сейчас вывело из себя? Неужели ей настолько надоела вся эта болтовня о романе? Однако она живо взяла себя в руки и, с кокетливым упреком посмотрев на Кидзу, сказала более спокойным тоном:

— Это разговоры для горничных. Они зачитываются романами с продолжениями и мечтают о чудесном своем превращении в прекрасных леди, в которых влюбляются молодые графы. Мы бы, пожалуй, могли и не подражать им. Что за удовольствие воду в ступе толочь!—Тацуэ пришли на ум и более сильные выражения, к каким в раздражении прибегают мужчины, но она их, разумеется, оставила при себе.

Инао не замедлил поддержать ее и, смеясь, заявил:

— Литературные споры — слабость банковских клерков. Я, например, сегодня впервые услышал о Стендале.

— А это уж просто великолепно! Не знать такого писателя!

Выпады Тацуэ помешали Мацуко высказать свое литературное кредо. А ведь истинное назначение литературы Мацуко всегда усматривала в том, что литература уводит человека от действительности в мир грез. И за это она ценила Стендаля. В простоте душевной госпожа Масуи не заметила, что негодование Тацуэ именно к ней и относилось. Впрочем, Тацуэ и сама толком не знала, на кого и отчего она разгневалась. Для вспышки у нее были еще свои, особые причины. Ведь в то время, как Мацуко чувствовала себя на месте госпожи Реналь и жила ее переживаниями, у строптивой девицы Таруми из головы не выходила маркиза Матильда де ла Моль, которая вытеснила в сердце Жюльена жену мэра. Какое-то беспокойное, мятежное и сладкое чувство поднималось в ней, теснило грудь, огнем разливалось по жилам, и ей сделалось вдруг страшно, словно на нее надвинулась неотвратимая опасность. По какому-то странному недоразумению Тацуэ всегда презрительно относилась к любви. Но когда представляла себе Жюльена, этого дерзкого, безрассудного, не знающего страха юношу, который, пренебрегая опасностью, взбирается среди ночи по приставленной к окну лестнице и проникает в спальню к возлюбленной, у нее захватывало дух. Тогда Тацуэ начинало казаться, что она изменяет себе, и она приходила в ярость, становилась сама себе противной. Но есть ли на свете женщина, способная устоять перед натиском такого мужчины, дерзкого, как бродяга, и прекрасного, как молодой бог?—размышляла Тацуэ. Да разве есть сейчас такие мужчины? Нет. Жди хоть до самой смерти, а не встретишь двойника Жюльена Сореля. Не потому ли Тацуэ и не признавала любви?

Мысль эту она решительно отогнала от себя. И вместе с тем присутствующие мужчины показались ей сейчас особенно ничтожными и жалкими. Какие-то трухлявые и сырые поленья! Особенно неприятным показался ей сидевший к ней в профиль Инао с его оттопыренными ушами и угреватой кожей. Тацуэ недовольно поморщилась. Откинувшись на спинку стула и бессильно свесив свои изящные округлые руки, обнаженные до плеч, она сосредоточенно думала о чем-то. Спор заглох, как внезапно выключенный мотор. Если бы компания была в своем обычном составе, то наверняка кто-нибудь предложил бы поскорее приступить к танцам. Но сделать это в присутствии нетанцующих Канно и Кидзу, по-видимому, считали неудобным. Правда, через пять минут соображения вежливости, вероятно, будут отброшены и танцоры зашаркают ногами по паркету, но пока все молчали, скованные необычным и непонятным для них чувством. Тягостное молчание было тем более странным, что никто из этих людей не привык над чем-либо глубоко задумываться.

В это время Мацуко заметила, как Марико в своем углу позевывает, прикрывая рот рукой.

— A-а, Мариттян! Ты спать захотела? С гербарием уже справилась?—окликнула она племянницу.

Все повернулись к Марико. Несколько смутившись, она подняла отяжелевшие веки и утвердительно кивнула головой. Мацуко сказала, что в таком случае Марико надо идти спать.

— Можешь оставить все как есть. Канэко потом все уберет.

Однако Марико аккуратно собрала и сложила в одно место разбросанные по столу цветы; стопку газетных листов с обработанными растениями она прикрыла оставшимися газетами и сверху придавила кожаной сумкой. Затем она отвесила общий поклон.

— Спокойной ночи.