Лабиринт

Напрасно он ждал, что, после того как кончится музыка, раздастся голос из рупора. Но тем не менее какая-то надежда появлялась у него каждый вечер и, ожидая призывов, он невольно все снова и снова возвращался к вопросу, который, казалось, был уже для него окончательно решен и куда-то отодвинут; так глина, пока ее вертит в руках гончар, неизбежно начинает принимать форму какой-то вещи. Все складывается так, как говорил Кидзу, размышлял Сёдзо. Не исключено, что из-за нынешней сложной обстановки Хуан Ань-шэн уже больше не работает в Пекине, а перебрался к себе на родину, и, может быть, эта затея с музыкой— дело его рук. Впрочем, возможно, что это работа местных партизан. Судя по подбору песен, среди них есть кто-то из японцев. Вероятно, перебежчик. Кидзу говорил об идеологическом воспитании пленных. Но пленные, как бы их ни перевоспитывали, это все-таки не перебежчики, и на них должны смотреть иначе. Пленные невольно оказываются в руках противника просто потому, что их захватили, а перебежчик с самого начала действует по своей воле и собственному убеждению.

Даже в обычных условиях сделать это не так просто, как рассказать об этом. А тем более в армии. Здесь, где у людей отнимается всякое право иметь собственные суждения, собственную волю и собственные человеческие чувства, где все это начисто зачеркивается воинской дисциплиной, малейшее, даже самое незначительное действие, выходящее за рамки «императорского военного указа» или «фронтового наставления», поистине можно назвать героическим поступком. Больше того, каждое такое действие здесь сопряжено с риском быть расстрелянным. Среди перебежчиков, вероятно, есть и такие солдаты, которые не выдержали нынешней гнетущей обстановки на фронте и бежали, как дикие звери из клетки,— лишь бы вырваться на свободу. Но большинству перебежчиков либо просто надоело воевать, либо они с недоверием относились к этой войне. И в том и в другом случае семена агитации партизан падали на подготовленную почву. У тех же, кто войну ненавидел сознательно, призывы партизан получали непосредственный отклик — для них эти призывы были лишним толчком; наверняка они и без того лишь выжидали удобного случая для побега.

Бежать из отдельно действующего отряда было легче, чем из батальона. Однажды вечером Сёдзо внимательно оглядел окружающих его солдат. Повернув бритую голову так, чтобы ему не резал глаза свет, он задумался. Нет ли среди этих игроков таких, кто лишь для виду участвует в этой компании, чтобы скрыть свои тайные замыслы? В отряде теперь около сорока солдат, причем людей из последнего пополнения он знал только с внешней стороны — в лицо и по фамилиям. Среди прежних двадцати семи человек, как и среди тех, кто в одно время с ними был переведен сюда из К., были самые разные люди. Однако все они, начиная со старшего ефрейтора Хамы, добряка, и пьянчужки, и кончая теми, кто, казалось, готов был на любую жестокость, очевидно, принадлежали к числу тех образцовых «преданных солдат», на которых опирается военное командование. В этом отношении все они были одинаковы. Все они старательно скрывали, что музыка задевает в них какие-то сердечные струны, и трудно было предположить, чтобы кто-либо из них откликнулся на призывы партизан, если те начнут к ним обращаться.

Придя к такому убеждению, Сёдзо окончательно затосковал. Он пытался проанализировать мучившие его противоречия, разобраться во всех своих чувствах. Решение не следовать совету Кидзу в конечном счете вытекало из отрицания пораженчества. Но в таком случае всех этих людей, которые при любых обстоятельствах могли остаться «преданными солдатами», он должен был считать своими самыми настоящими друзьями. А эта мысль вызывала у него резкий протест — он начинал ненавидеть их и себя самого.

Все-таки где же скрываются партизаны со своей музыкой? Может быть, у подножья горы против леса — там, где тянутся холмы, по ту сторону рва? Если ночью на открытой равнине только чиркнуть спичкой, то и это не ускользнет от глаз дозорного на квадратной башне. Значит, укрытием для них служат пещеры в подножье горы. А там можно спокойно зажигать даже карманный фонарик.

И Сёдзо представилась картина: в пещере голубоватый свет, напоминающий венец вокруг луны. Словно сквозь туман, проступают неровные лёссовые стены; старенький патефон и репродуктор, видны три-четыре человеческие тени. Один — в форме цвета хаки — не иначе, как перебежчик. Сёдзо, затаив дыхание, начинает всматриваться в лицо этого молодого человека,— он держит в руках пластинку и что-то говорит своим товарищам. У юноши красивые, нежные, будто у девушки, веки, прямой тонкий нос и чуть припухлые губы. Это Синго! У него такое же лицо, как тогда, когда он с таким доверием, надеждой и тоской пристально смотрел на Сёдзо.