Лабиринт

Сёдзо выбрал более короткий путь. Шагая по тропинке, он снова вспомнил образное выражение Тацуэ, сыгравшее такую трагическую роль в ее жизни. Оно всплыло в его памяти, когда Аоки пошутил насчет самолетов. «Раз уж одна ласточка прилетела»,— сказала тогда Тацуэ... Такая ласточка пролетела и над их отрядом.

Не исключено, что бомбардировщики появятся и завтра, и послезавтра. Даже как-то странно, что они сегодня не бомбили. Но почему же он решил, что этого не будет, и так внимательно и спокойно рассматривал самолеты противника над своей головой? Неужели он уж такой храбрый! Наоборот, скорее потому, что он отупел от страха. А случись худшее— его разорвало бы в клочья, и куски его тела валялись бы в траве, как ветки и сучья срубленных деревьев! И, может быть, потому он так нарочито твердо ступал по рыхлой земле своими ногами, обутыми в рабочие матерчатые ботинки на резине. Раздувая ноздри, он всей грудью вдыхал аромат травы, мха, опавших листьев — все наполнявшие сыроватый лес бодрящие запахи. Какие-то птички величиной с воробья по-осеннему негромко щебетали на ветках прямо над его головой. И, слушая их, он вдруг ощутил жгучую радость, словно снова обрел жизнь. Это была удивительная радость от сознания, что его не разорвало на куски, что он цел и невредим, может стоять и ходить по земле, может делать все, что присуще человеку. Это была новая жажда жить, что бы ни случилось, только бы не умереть.

Ему хотелось одного — жить. Но жить — это значило снова увидеть жену. Где и как жить — это было не важно. Лишь бы жить подле нее, подле ребенка, которого она будет держать на руках. «Марико!» — громко произнес он имя жены и посмотрел вверх, на просвечивавшее сквозь листву небо, словно ожидая, что оттуда выглянет ее белое овальное личико. И круг мыслей Сёдзо замкнулся на личном, человеческом. И Кидзу, и Хуан, и два Китая, и даже муки войны, в которой, с его точки зрения, и победить и проиграть для Японии было одинаково плохо,— все отодвинулось куда-то далеко-далеко.

Глава седьмая. Побег

На пятый день после того, как вражеские бомбардировщики совершили здесь свой зловещий полет по кругу, работы по ремонту рва были закончены.

Вечером, в темноте, окутавшей пашни, простиравшиеся перед расположением отряда, внезапно раздались звуки песенки окэса (Окэса — один из видов японской народной песни). Пела женщина.

Ты сказал мне: «Приходи». Как же я могу Прийти к тебе на остров Садо? Ведь до острова Садо Сорок девять ри По волнам...

Это случилось в девять часов вечера, после отбоя. Даже честно улегшиеся в постель солдаты еще не спали. А для тех, кто пристрастился к азартным играм, наступило самое время. Увлеченные картами, маджаном или шахматами, игроки ни на что не обращали внимания, разве что старались не пропустить своей смены в карауле. Но неожиданно зазвучавшая песенка моментально заставила их забыть обо всем: и только что начатую партию, и свое раздумье — хлопнуть ли сейчас картой или еще подождать, и неосмотрительно продвинутую вперед пешку, которая стала хорошей приманкой для коня. Благодаря усилителю казалось, что женщина поет где-то совсем недалеко от рва. И хотя было слышно какое-то шипение, оно не могло заглушить печальной песни.

— А ведь начали все-таки! — первым вскрикнул ефрейтор Хата.

Казарма напоминала продолговатый темный ящик. Окна были занавешены склеенной в несколько слоев черной бумагой. Пятнадцатисвечовые лампочки, которые горели всю ночь только у входных дверей в противоположных концах коридора, были тоже под черными колпачками и слабым красноватым светом освещали лишь небольшое пространство. С тех пор как стала особенно строго соблюдаться светомаскировка, любители азартных игр завели себе свои светильники — пустые консервные банки со свечками.

Ефрейтор Хата, сидевший, поджав ноги, на кровати почти у самой двери, играл в той же компании, что и вчера вечером. Он старательно обдумывал каждый свой ход и особенно внимательно следил за тем, чтобы сосед справа — рядовой 1-го разряда Накаи — не побил его «кленовые листья». И как раз когда пришла его очередь выбросить карту и он заколебался, тут-то и раздались звуки патефона. От испуга он громко вскрикнул и, растерявшись, выбросил первую попавшуюся карту и сплоховал — это были «кленовые листья», которых ему не следовало показывать. Ефрейтор Хата постоянно что-то напевал приятным тенорком, он обожал мелодии окэса, и вместе с песнями борцов сумо (Сумо — японская борьба), которые исполнял с профессиональным мастерством, он неизменно включал их в программу своих выступлений на концертных вечерах в отряде. Песенка, видно, задела его душу, и он уже не думал больше ни о своем промахе с «кленовыми листьями», ни о том, что замышляют партизаны. На его грубоватом лице было заметно искреннее волнение. Прислушиваясь к доносившемуся из-за рва нежному, задушевному голосу, он чуть заметно покачивал головой в такт мелодии.