Лабиринт

Текст рассчитан на интеллигентов, сразу подумал Сёдзо. В общем составлено неплохо, но как это будет восприниматься рядовыми солдатами? Для них, пожалуй, следовало бы писать более просто и доходчиво. Кидзу тоже говорил ему, что надо больше думать о методах пропаганды и совершенствовать их. Безотчетно Сёдзо поставил себя на место тех, кто вел пропаганду, и стал по-новому размышлять над листовкой.

Если он еще хоть с минуту будет вот так рассуждать, его снова начнут обуревать сомнения — теперь это часто с ним бывало. Но для размышлений не было времени. Бом... бом... бом...— вдруг зазвонил колокол. А затем послышались тревожные голоса и топот в коридоре.

— Поверка! Опять поверка!

Сёдзо мигом выскочил наружу. Но прежде он не столько из осторожности, а скорее как-то машинально изорвал листовку в клочки и бросил в яму.

На переднем дворе собрались тридцать шесть рядовых.

У главных ворот — четырехугольная башня, за ней — помещение командира отряда, помещение для унтер-офицеров, на другой стороне двора — столовая и казарма... На площади, окруженной постройками с кухней посредине, солдаты два часа назад уже собирались на обычную утреннюю поверку.

Сейчас они выстроились в две шеренги. Перед первой шеренгой лицом к строю стоит дежурный офицер — подпоручик Хаяси. На нем красная полосатая лента, перетянутая через правое плечо. На зеленовато-сером фоне солдатских мундиров она выделяется ярким пятном. В общем кажется: все идет обычным порядком. Однако солдаты, тайком ознакомившиеся с содержанием листовок, догадываются, почему их собрали на повторную поверку. Настороженные, притихшие, они выглядят еще мрачнее, чем утром.

Перекличка по порядку номеров не производилась. Не было и повторного чтения пяти параграфов «императорского военного указа». Лишь еще раз проделали заключительную торжественную церемонию.

— Поклон в сторону дворца его императорского величества! — скомандовал жиденьким голоском молодой подпоручик.

Солдаты повернулись лицом на восток. «Низкий... поклон!»

И подпоручик, и солдаты разом сняли головные уборы и поклонились кухонной трубе, торчавшей на восточной стороне площади. В это время из помещения, примыкающего к квадратной башне, вышел капитан Дои, сопровождаемый фельдфебелем Уэда. Локтем он слегка прижимал к левому боку эфес сабли; он в рыжих кожаных сапогах, и со стороны кажется, что он по самые бедра погрузился в эти сапоги. Подпоручик подал команду:

— Смирно! Равнение напра...во!

Он стремительно вскинул ладонь, которая по сравнению с лицом казалась почти белой, словно кисть руки была на какой-то светлой подкладке. Тридцать шесть черных, загорелых лиц разом повернулись вправо.

Капитан Дои чудовищно растолстел. Его пухлое багров вое лицо лоснилось, и ниспадавшая на грудь холеная борода так и отливала глянцем.

Может быть, все лакомые, сытные блюда, приготовляемые Чэном, шли на пользу лишь лицу и усам капитана, а мозг не получал питания, достаточного для выполнения его функций? Судя по тому, что он все больше тупел, это было вполне возможно. Капитану не хотелось думать о теперешнем незавидном положении на фронте и обо всем, что с ним связано. Думать для него вообще было делом обременительным. Да если бы он и попытался размышлять, то все равно ничего бы не понял. Капитану казалось невероятным и непостижимым то, что японская армия, одержавшая победы в японо-китайской и японо-русской войнах и не знавшая до сих пор поражений, теперь оказалась под ударом. Но, поскольку его пока не тревожили и никуда не собирались переводить, он решил не терзать себя преждевременными заботами. Пока лучше всего по-прежнему объедаться вкусными блюдами, которые так мастерски готовил Чэн, поигрывать саблей или же попросту храпеть и днем и ночью. Партизанская музыка, по-видимому, не мешала ему крепко спать. Не особенно расстроили капитана и листовки. Однако по настоянию фельдфебеля ему пришлось обратиться к солдатам с подобающей речью. Нужно было наставить их на путь истинный. Командир отряда, как правило, не присутствовал на обычных утренних и вечерних поверках. Поэтому его появление должно было поразить солдат, да и для него самого это было событием непредвиденным и чрезвычайным. Капитана больше всего беспокоила предстоящая речь: что и как он должен сказать солдатам? Поэтому вид у него был весьма озабоченный, и все думали, что он в дурном настроении.

Однако едва капитан открыл рот и пошевелил губами, похожими на ломтик сырой кеты, прилипший к глянцевитой, черной бороде,— как сразу полилась поистине вдохновенная речь:

— Августейшая мощь его императорского величества широко признается во всех уголках сферы совместного процветания Восточной Азии.  Нельзя сомневаться в славных ратных подвигах доблестной императорской армии и ее окончательной победе. Такие вещи и незначительные происшествия, как возня партизан, не заслуживают внимания. Вы все должны еще больше воспрянуть духом. Я кончил.