Ксенос и фобос (СИ)

По ночам горели фонари там, где их не разбили зимой.

На окраинах спокойно работали магазины.

Вернее, не совсем уж спокойно, а в «ночном режиме», то есть выдавали продукты через форточку. За стеклянными дверями и за витринами в торговых залах были видны суровые мужики в черной форме охранных агентств.

Охранники в эти дни были нарасхват.

А еще вдруг оказалось, что просто необходимы городу учителя и воспитатели. Почему-то дети…

Нет, не так. Просто раз за разом происходило и отмечалось у людей в сознании странное. Вдруг приходил в свою школу или в детсад плачущий ребенок и заявлял, что идти ему больше некуда, потому что папка уехал, а мамка ночью пропала. Или наоборот — мамка уехала, а папка пропал. Или совсем уже фантастический, если думать о статистических данных и о вероятности такого, случай, когда пропадали все взрослые в семье. Дети же хотели есть и пить. И им вдруг резко стало не хватать взрослых.

То, что учителя, особенно давно работающие в школах — это «охрененные патриоты и настоящие коммунисты», знали все. И смеялись над этим раньше. А теперь эти тетки и дядьки с горящими глазами вышибали из все еще работающих заводов матрацы, одеяла, кровати, еду, охрану. И ведь получалось у них! На месте школ постепенно образовывались интернаты.

Почему-то именно дети…

Да, если глядеть общую статистику, то процент детей в общей численности населения постепенно возрастал. Нет, и дети, бывало, пропадали, и целые семьи вдруг не выходили на связь и не открывали дверей своих квартир, но все равно чаще дети оставались.

Перед Первомаем распустились разом тополя, просыпав на тротуары клейкую и пахучую чешую почек. Никто их не подметал, потому что некому было этим заниматься. В первую очередь прекратились все работы по обслуживанию населения и жилого сектора. Те работы, которые оплачивались из бюджета. Потому что все решили, что никакого бюджета просто нет, а бесплатно работать, только за «погонялки», за «давай-давай», никто не собирался.

Наконец, через автомобильный мост, на котором теперь стояли только военные с БТР в самом конце, где поворот на Курью, проскочила первая, еще совсем короткая колонна из пяти легковушек, из багажников которых торчало что-то длинное, не помещающееся в салон, а сами машины выглядели осевшими на все четыре колеса, будто везущими тяжелый груз.

И сразу как будто весь город сдвинулся с места.

Причем, колонны такие двинули вроде как одновременно во все стороны из города. Не только на запад, но и на север, к Березникам и Соликамску, на восток, в Сибирь, на юг, вниз по Каме, пошли тяжелогруженые машины с затесавшимися в колонну автобусами, набитыми людьми и какими-то вещами.

Там, где стояли военные — за мостом, у аэропорта, у заводов некоторых — никого не задерживали. Только смотрели и по рациям сообщали куда-то о происходящем. И все.

Колонны ушли, умчались вдогонку отстающие, стараясь прибиться к толпе, быть со всеми, а жизнь в городе продолжалась. Только машин на улицах практически не осталось. Стояли закопченные и ржавые на Компросе, те, что погорели еще во время событий начала весны, да изредка проезжала почти украдкой малолитражка из оставшихся, вызывая общий поворот головы на звук мотора: смотри, а эти-то еще не уехали!

И весна. И солнце в речной воде.

* * *

— …Валь, завтра уезжаем. Делать нам тут больше нечего, кроме как дожидаться…

Валентина стояла у большого окна в гостиной и смотрела вниз, на пустой двор, в котором раньше кипела жизнь и вдоль всех тротуаров стояли блестящие цветные автомобили. Теперь у их подъезда парочка осталась, вон там чей-то джип, но его грузят — видно, сегодня уезжают. За углом она знала, соседская девятка. Вот и все, что осталось.

— Вы поезжайте, а я останусь.

— Не понял. Ты серьезно?

— Сень, ну куда я поеду от детей, а? У меня полшколы на плечах. Кто ими будет заниматься?

— У тебя своих двое!

— Да. И своих двое… И эти, которых двести почти — тоже свои. Я уеду — кто останется?

Муж подошел сзади, остановился, не касаясь, перевел дыхание, выравнивая голос, чтобы не сорваться, не закричать:

— И что теперь? Будешь сидеть и ждать? И мы с тобой? А потом — раз…

— Нет, вы езжайте, езжайте. А мне надо оставаться.

Она говорила спокойно и уверенно. А когда повернулась, и он посмотрел в ее глаза, то стало ясно: решение принято. Он ее породу знал. И теща такая же была. Твердокаменная. И где она теперь, теща? Но говорить жене об этом нельзя. Слезы уже были выплаканы. Глаза уже были сухи.

Все. Теперь надо решать только за себя и детей.

— Хорошо, мы поедем одни. Завтра. Или послезавтра.

— Я провожу. Ты только предупреди.

Ну, вот все и решилось. Они в молчании — а что тут обсуждать? — поужинали, потом поели дети, и им было сказано, что завтра они поедут с папой на машине.

— А мама? — тут же спросил младший. Старший промолчал. В его возрасте уже не так тянутся к матери.

— Мама подъедет потом.