Ксенос и фобос (СИ)

Она прижалась к нему, закрыв глаза, обхватив руками и сцепив пальцы замком за его спиной.

— Не уходи! Мне так страшно…

— Чего ты боишься, дурочка моя?

— Почему ты обзываешься? Какая я дурочка? Мне просто страшно, что вот ты уйдешь — и не вернешься. Никогда больше не вернешься. Как сейчас бывает. Я так не смогу… Я не смогу одна!

— Но, послушай, я же должен работать! И еще… Ну, представь себе: вот мы поженились…

— Ой, скорее бы!

— Да, что там осталось? Три недели всего?…И вот, поженились мы с тобой. И живем вместе. Долго-долго живем.

— Ага, ага, — она уютно задышала ему во впадинку между ключицами, виднеющуюся в вороте расстегнутой рубашки.

— А потом я умру.

— Тьфу на тебя! — отскочила она от него, сжав кулачки. — Что ты такое говоришь! Как это можно такое говорить!

— Но, ведь, правда же, солнышко! Я же все равно умру. Я уже не молод… И все умрут. И ты тоже. Нет никакого бессмертия! Не бывает…

— За-мол-чи! Ты сам дурак! Как можно такое говорить! Как даже думать об этом можно? Как можно вообще жить, зная это, думая об этом каждый день…

— Но ведь живем, солнышко.

* * *

А в город вдруг пришла весна.

Потеплело сразу после вьюг и морозов, привычно выбеливших всё на двадцать третье февраля. «Февраль — кривые дороги» — повторяли корреспонденты в новостных лентах раз за разом. А вот потепление сразу после праздничных выходных было непривычным и необычным. Старожилы говорили, что такой ранней весны никогда еще не было. И со значением кивали друг другу головами. Мол, неспроста это, ой, неспроста. Слышали, что творится в городе?

Вдруг потекли ручьи, как-то разом покосились и почернели вчера еще высокие сугробы, с каждым днем становясь все ниже и ниже. Поверхность их вылизывалась ветром, становилась гладкой, блестящей на солнце, твердой.

И воздух тоже сразу стал другим. Он стал каким-то синим, густым, влажным, свежим. Ветер туго бил вдоль реки, в лицо любому, вышедшему на набережную, ярко освещенную вечером и ночью. Так же ярко всю ночь были освещены центральные улицы города. Перерасход электроэнергии был не таким уж и большим. Все-таки по темному времени всегда шел «пережог». Правда, день постепенно прибавлялся, а вот расход электроэнергии так и не снижался, а только рос. Но вопрос этот, говорят, был согласован на самом верху.

Говорили о многом. Слухи всегда распространяются быстро. Особенно слухи о плохом. Это какую-то информацию полезную никак бывает не получается довести до населения. Вот что-нибудь нужное, срочное, что-нибудь о выборах, например, о референдуме — никак. А слухи — в момент! И верят именно слухам, а не тому, что написано в газетах.

Правда, в этот раз слухи совпали с огромной статьей в молотовской «молодежке», где энергичным языком рублеными фразами писалось о разных странных случаях с пропажами людей. Приводились примеры, назывались фамилии, назывались места и время таких исчезновений. И вывод делался смешной на первый взгляд. И на второй взгляд — тоже совсем не серьезный. Но как еще объяснить? А логика в рассуждениях присутствовала. Опять же, все знали о Молебке и сумасшедших уфологах, всегда наводнявших город.

Этот номер передавали из рук в руки, как раньше, когда вдруг стало «можно», но все еще не верилось, передавали газетные листки на плохой желтоватой рыхлой бумаге с текстами о политике и истории страны.

— Дашка! Да ты у нас звезда теперь! Вообще теперь учиться-то перестанешь? — остановила ее перед входом в институт (он с недавних пор назывался университетом, но все по-прежнему звали его институтом) староста группы, высокая и крупная Ирина Токарева.

— Чего это? — угрюмо прохрипела сквозь намотанный шарф Дашка. Она просто ненавидела иногда такую погоду, когда не поймешь, что надо одевать. Вот и теперь, погуляв накануне в легкой куртке по солнечной мартовской набережной, сегодня она хрипела и сопливилась на самый настоящий грипп, да вот только без температуры. Правда, говорят, без температуры грипп гораздо страшнее, но кто же даст ей справку-освобождение, раз нет ее, температуры этой?

— Да вот же! Это же ты написала? — Ирина сунула ей в руки развернутую газету. — Вот, внизу и подпись твоя: «наш корр. Дарья Аникина». Весь город гудит, слушай! Ну, ты и завернула тему… Ну, ты сильна, мать… Подпишешь?

Но Дашка уже не слушала, она молча смотрела в газету, где действительно был ее материал… Ее материал? Это она написала? Ого, какой большой подвал получился. Даже не подвал, а почти пол полосы. Она по диагонали, наискосок, пробежалась по тексту — там были какие-то цифры, ссылки, фамилии, какие-то диалоги, которых она никогда не писала и не видела.

— Ир, я приболела что-то… Прикрой, а? — жалобно прогундосила она, не отрывая глаз от заветной подписи внизу «наш корр.». — За мной не заржавеет. Вон, гонорар дадут — проставлюсь.

— Иди уж, звезда нашей журналистики, — рассмеялась староста, похлопав уже отвернувшуюся Дашку пониже спины и как бы придав ей ускорение. Та быстрым шагом, по лужам, через ручьи рванула к трамвайной остановке.

Через двадцать минут она уже влетала в знакомые двери и прыжками поднималась на второй этаж.