Ксения

Терешка и сообразить ничего не смог, как кинули его в телегу с мутным от сна умом. Другие отчаянно бились, была и кровь, а Жиган утек, сбив с лошади одного конника.

Со схваченными дело было просто, на дыбу и пытать. Кто вразумил распускать слух про царевича Дмитрия, не важные ли бояре, где такой слух распускали и много ли народу согласно? Пытали каленым железом, били кнутом. Что ж скоморохи знали? Толком ответа не дали, ибо действо про царевича Дмитрия показали раз на Пожаре и, что творили, не ведали сами. Двое из них померли к утру, а троих заковали в цепи и отправили на каторгу.

С Терешкой же был разговор особый. Свезли его сразу в скрытное место, чтоб не видал никто. Говорили с лаской и пирога давали.

— Что, Терешка, пожил по-царски?

Терешка только носом хлюпал да рукавом утирался.

— Ну, будешь и дальше по-царски жить. Птицу тебе в клетке дадим, квасу клюквенного да игрушек. Смотри, кафтанчик какой, с боярского плеча. Одевай, Терешка.

Терешка напялил таусиный, серебром расшитый кафтанчик, сапожки красные натянул и сам себе подивился. Стоит малец, ни дать ни взять сын боярский, улыбка от уха до уха, глаза сверкают.

— Пряник, Терешка, хочешь?

И пряника дали и сахарного коняшку. Но больно уж сладко все было да хорошо, и оттого сделалось Терешке боязно. Слеза наволоклась.

— Дядьки-милостивцы, пустите на волю.

— Хорошо ли на воле, Терешка? Жилья у тебя нет, отца да матери тоже. А мы тебе все доставим. Вот лавка, вот угол теплый, а завтра и птицу в клетке дадим. Спи, Терешка. Царское будет у тебя житье.

Успокоился скоморошек и согласился. Через малое время посапывал в углу, только вздрагивал во сне да вскрикивал...

Они вышли в сени и там говорили снова.

— Ну что, похож?

— Я сразу увидел еще на Пожаре, что сходен. Не так уж сильно, но коли подправить да подкрасить...

— Одежду убиенного, как в гроб положили, помнишь?

— Уж коль и забыл, так взглянем.

Помолчали.

— Видишь, как царь-государь испугался. Слыхал я, хочет царицу Марью позвать да спросить, жив ли сын.

Спал скоморошек Терешка и не знал, какое страшное действо ему готовят, и не на помосте, а в царском гробу. Борис-царь до того в опасеньях своих дошел, что собирался послать в Углич верных людей, а то и сам тайно поехать да взглянуть, верно ли спит вечным сном царевич

Дмитрий. И тут бесовское дело готовили ему тайные люди, потому что служили они не только Борису, но и врагам его, получая вторую плату.

Собирались положить в гроб Терешку, нарядив под царевича. И вышло б по вскрытии гроба, что нетленен царевич, а значит, погублен невинно. И, зная, что овеян знаками да приметами царь Борис, надеялись пошатнуть его разум и ввести в страх великий, а заодно и намек ему дать, коль догадается, что истинный царевич живой, а этот младенец, опять же невинно убитый, вовсе не он.

Спал Терешка, во сне носом хлюпал. И снилась ему мамушка, которая в прошлом году померла, да тятька, который тогда же сгинул. И сидели они в избе за чисто вымытым столом, а на нем яблок навалено краснобоких, пирогов с изюмом. На мамке был сарафан расшитый, а на бате белый кафтан. Солнце висело прямо под крышей, тут же в избе зеленели листочки. Мамушка с батей улыбались и звали Терешку: «Иди-ко сюда, сыночек родимый».

Терешка улыбался, хотел пойти, но ноги были как из мякины, и он тянулся во сне, ежился, а губы его шептали: «Мамушка, мама...»

*

Лето катилось своим чередом. Да и не чередом вовсе, грязным колесом, мокрым. Июнь-хлеборост обманул, хлеб не выколосил, поля стояли с хилой щетиной, да и откуда бы взяться хлебу по такой погоде? Эх, июнь-жарник, червень да комарник, где ж твои блага, посулы да ласки? В самую макушку лета не было еще тепла. Невиданное дело, ландыш попрятался, липа запаха не дала, пчелы забыли извечное дело. Великое смущенье пошло в народе. Крестьянин не ждал погоды, а только зерна на ладони считал, что с прошлого года остались. Хлеб вырос втрое в цене, нового не чаяли ждать. На Мефодия дождь перестал, а невпопад, ибо раньше всегда ждал крестьянин дождя на Мефодия. Но не прошло и трех дней, как полило снова. И все этим летом навыворот, а оттого выворачивалась душа землепашца. «Тугое надвигается время,— говорили в народе.— Готовь косу да топор, беда одна не приходит, где голод, там и другая напасть». И верно, по разным углам пошла смута. Там помещика пожгли, там обоз ограбили, а там на иноземных послов напали. Появились по лесам разбойные люди, указов царских не признавали. Говорили: «Мы сами себе указ». Теперь по дорогам ходи с опаской, дверь на ночь бревном подпирай. И тучи несметные воронья откуда ни возьмись затмили небо. Все на кресты лепились, на крыши да на соборные главы. «Нечисть идет»,— говорили люди и осеняли себя знамением. А кто поумней, тот в яму закапывал все, что надлежало сохранить для жизни.

*