Крыши наших домов

И тогда заговорили все, с улыбками, со смешками, с облегчением отводя душу. Мальчишке, стервецу, хоть бы хны, дрыхнет уже у соседей, наплакавшись, и ни царапинки на нем нет. Только дыму, говорит, наглотался, паршивец такой! Невкусный, говорит, был дым! Конечно, мать его зацеловала, потом выдала пару горячих по известному месту, в воспитательных целях, чтоб забыл, как спички в руки брать. Это уж как положено! А так — ничего не сделалось мальчишке. Сообразил, что прятаться надо подальше от огня. Да он и сам бы выбежал, если бы дурища бабка не закрыла, уходя, двери на запор.

Мы возвращались все вместе. «Газик» стонал от тяжести, но тянул. На заставе меня встретил встревоженный старшина: что там, как там?

— Плохо, — сказал я.

Шустов проводил меня до дому, вошел со мной в квартиру. Не раздеваясь, я повалился на диван.

— Вот тебе и второй, — задумчиво сказал Шустов. Я не понял: «Какой второй?»

— Ну, Ваня, — сказал Шустов. — Первым-то у них всегда Василий был...

— А ты знаешь Майю Сергеевну? — спросил я.

— Знаю. Учительница. Беленькая такая.

— Если Ваня выживет, — сказал я, — это из-за нее.

Я не стал ему разъяснять, почему из-за нее. Шустов смотрел на меня с состраданием, он, наверно, решил, что я заговариваюсь. Но я-то знал, что, если б не она, было бы еще хуже. Значит, это ее пальто было там, в приемном покое, синее с черными опалинами...

Утром я долго бреюсь, долго моюсь, долго курю дома. Я совершенно разбит, у меня гудит голова, и эти несколько часов сна так и не принесли облегчения.

Надо звонить в город, в госпиталь, а мне страшно звонить. Я иду на заставу и стараюсь идти медленно, чтобы оттянуть этот момент. Утро еще раннее, солнце только выкатилось — может, еще рано звонить? Хотя вовсе не рано — там есть дежурный врач, он должен знать... Мне трудно признаться самому себе, что звонить страшно.

Дежурный встречает меня на крыльце.

— Товарищ капитан, вас тут ждут.

— Кто ждет?

— Механик из Комсомольского. Мы его знаем, он выступал у нас в прошлом году.

Какой механик, зачем мне этот механик? И Комсомольское у нас в тылу, километрах в двадцати.

— Он всю ночь шел пешком.

— Погодите. Зачем он пришел?

Дежурный мнется, пропуская меня, и говорит почему-то шепотом:

— А вы сами поглядите.

Я вхожу в канцелярию. На диване сидит и спит человек. Скрипит дверь, он просыпается и медленно поворачивается ко мне. У него не лицо, а неподвижная маска. Кожа перекручена сине-красными жгутами, стянута в узлы, и только глаза живут на этом мертвом лице.

— Здравия желаю, товарищ капитан.

Он протягивает мне руку, и рука у него тоже словно бы неживая. На его пиджаке два ордена — Славы и Отечественной войны.

— Пожар тут в Каменке был...

— Да.

— Я слышал, солдат обгорел сильно?

— Откуда вы это узнали?

— Нынче новость на месте не лежит. Телефоны есть.

Он говорит сиплым голосом, слова будто вырываются у него из горла, из-под воротничка клетчатой рубашки.

— Дело у меня к вам, товарищ капитан. Говорят, тем, кто обгорел, кожа для пересадки нужна от обгорелых. А я в сорок четвертом в танке горел. Вы бы позвонили, товарищ капитан, узнали. Может, солдату кожа нужна, так я в город тогда пойду.

Я поднимаю трубку. Госпиталь отвечает сразу: «Егорова уже нет».

— Как нет? — холодея, кричу я.

— Перевезли в Ленинград. Состояние пока тяжелое. Его брат пошел к вам, на заставу.

Холод отпускает меня.

— Как он? — спрашиваю я.

— Вам же сказано, состояние пока тяжелое. Думаем, выживет.

— Выживет, — говорю я. — Конечно выживет. Обязательно выживет.

Я кладу трубку и встречаю взгляд живых глаз на мертвом лице.

— Значит, не понадобилось? — спрашивает танкист. — Обошлось?

Я обнимаю его и целую в это скрученное, исполосованное огнем лицо. В горле у меня стоит ком, или нет — горло перехвачено веревкой. Только бы никто не вошел и не увидел, что я плачу. Вовсе ни к чему, чтобы кто-нибудь это увидел. Только этого мне и не хватало!

— Дежурный! — кричу я, хотя вполне можно и не кричать. — Дежурный, машину!

— Ну что вы, товарищ капитан, я пешком. Далеко ли тут пешком-то?

— Машину, живо.

— Пусть водитель спит, я ж знаю, что такое поспать солдату.

— Ничего, — жестко говорю я. — Молодой еще. Успеет выспаться.

Уже на крыльце танкист поворачивается ко мне.

— Я позвоню, узнаю, как он там — можно?

— Конечно, звоните. И приезжайте.

— Как ему фамилия будет?

— Егоров, Иван.

— Скажи на милость, я тоже Иван. А Егоров у нас в роте башенным был, убили его на Курской. Вернее, тоже сгорел. Не родственник часом?

Я не знаю, родственник ли тот башенный моим Егоровым. Да сколько их на нашей земле, Егоровых, — горевших в танках, спасавших детей, поднимающихся в космос или просто сеющих хлеб и строящих города. И наверно, все-таки в родстве они, если подумать.

7