Крыши наших домов

В машине я закрываю глаза. Я не слышу, о чем говорят солдаты. Во мне еще продолжается тот придуманный, ненастоящий разговор. «Вы давно здесь живете?» — «Вы могли бы об этом узнать в сельсовете». Нет, не так. «Давно. А вот вы приехали недавно, верно?» — «Да», — говорю я. И опять ее лицо возле моего, но мы молчим, танцуем и молчим.

Потом я провожаю Майю Сергеевну до дому. Почему мы все время молчим? Я говорю: «Как странно: север, а такая жаркая весна». Больше я не знаю, о чем разговаривать. Тогда я открываю глаза. Мы уже подъехали к воротам заставы, и никакой Майи Сергеевны нет, а есть часовой у ворот — Аверин.

Я звоню в отряд оперативному дежурному, докладываю подробно о браконьерах, и дежурный переспрашивает фамилии.

— Рыбки захотелось! — хмыкает дежурный.

— А может, не только рыбки, — говорю я. — Вы, товарищ майор, обратите внимание, что у них было шесть вентерей, а пошли они с одним. Почему?

— Думаете?..

— Такие вещи не могут не насторожить, товарищ майор.

— Доложим, — говорит майор. — У вас все?

У меня все. Сегодня учебной тревоги не будет. Сегодня я буду спать всю ночь. В спальне, куда я захожу, ребята тоже укладываются с шуточками. Они возбуждены: все-таки тревога и погоня были настоящие, а потом вдруг девушки и музыка!

— Никаких разговоров, — приказываю я. — Спать всем. Двери открыты, и я буду слушать.

Я сажусь на место дежурного. Ребята, уже притихшие, ложатся спать. Усталость наваливается на меня тяжелой волной. Я сижу, подперев голову, и не сразу соображаю, что это гудит.

Гудит телефон. Почему телефон? Кому не спится в такой поздний час?

— Капитан Лобода слушает.

— Скорее, капитан, у нас пожар.

— Что? Кто это?

— Пожар, говорю. Один твой солдат обгорел.

Я жму кнопку сигнала тревоги. Усталости нет. В коленях появляется неприятная дрожь, но голова ясная. И потом, когда мы уже мотаемся в машине, я как бы со стороны слышу свой срывающийся голос:

— Багры, топоры и огнетушители в машину. Быстро!

Когда мы въезжаем в село, тушить уже поздно. Над домом огонь стоит столбом, и этот столб гудит ровно и гулко, на одной ноте. Искры похожи на ярких мотыльков, которые только что родились во множестве, вылетели и погибли, забравшись слишком высоко к небу. Рушатся балки и, падая, поднимают новый сноп искр. Люди тащат, передают по цепочке ведра, тут же стучит насос, и кишка выбрасывает в огонь безнадежно слабенькую струю. Но мне не до зрелища. На улице, вдали от огня, в темноте, окруженный растерянными людьми, лежит солдат. Он лежит на какой-то подстилке. Только после я пойму, что это женское пальто. Он корчится, стонет. Я кричу Надеину: «Машину сюда!», а машина, оказывается, уже здесь, рядом. Вместе с Надеиным и еще с кем-то мы поднимаем солдата, несем к машине, а солдат дрожит и все повторяет: «Холодно мне, холодно мне...»

Я не сразу замечаю, что тут же, в машине, оказывается Василий Егоров, который как-то странно всхлипывает и говорит:

— Ваня, Ваняша, я здесь. Я здесь, Ваня...

— В город, в госпиталь, — приказываю я шоферу.

Мы несемся через ночь, и Ванина голова лежит у меня на коленях.

Он просит пить, а у нас нет воды. Потерпи, родной. Терпеть-то тебе каких-нибудь полчаса. Сверху на нем чье-то пальто, я подтыкаю полы под него, и все равно ему холодно. Потом он теряет сознание. Я не знаю, что делать в таких случаях. Я только требую от водителя — скорей! Машину кидает, как будто мы попали в землетрясение. И только тогда, когда мы въезжаем в город, на асфальт, нас перестает кидать. В мелькающем свете фонарей я вижу Ванино лицо, и внутри у меня все холодеет. У него красно-черное лицо и волосы совсем обгорели...

Мы вносим его в приемный покой, я опускаю Ванину голову на подушку, руки у меня трясутся.

— Уходите все, — требует врач. — Все!

В коридоре Василий уткнулся в стену, он плачет навзрыд. Бледная сестричка суетится рядом, у нее тоже дрожат руки. Когда она плещет воду в стакан, вода проливается на пол и течет по кафелю тонкой струйкой.

А мною владеет сейчас страшное оцепенение. Как сквозь туман, я вижу тени, движущиеся за белым стеклом приемного покоя. Затем санитар катит мимо нас носилки на скрипящих колесиках. Потом из приемного покоя вывозят что-то накрытое белой простыней, и я знаю, это «что-то» — Ваня Егоров. Но я даже ничего не могу спросить у врача. Я только провожаю взглядом мутно-белое пятно на носилках и слушаю поскрипывание колесиков.

Мало-помалу я соображаю, что мне надо двигаться, как-то действовать. Красно-черное Ванино лицо уплывает в сторону. Я вижу Василия, он сидит на полу возле стены.

Я подхожу к Егорову.

— Встань, Вася, встань, пожалуйста.

Он встает, мертвенно-бледный. Мы подводим его к скамейке, сажаем, садимся рядом. Впрочем, я тут же поднимаюсь и отвожу сестричку в сторону.

— Пойдите узнайте, как там.

— Сейчас.

Она убегает. Она бежит в конец коридора, исчезает за какой-то дверью, и ее нет целую вечность. Возвращается она медленно, очень медленно, и я, не выдержав, иду ей навстречу.

— Что?

— Плохо.

— Он жив?

— Да... пока.

— Выживет?

Она молчит. У нее испуганные круглые глаза.

— Где у вас телефон?