Крыши наших домов

Она ведет меня в приемный покой — туда, где только что лежал Ваня Егоров. На полу валяется его мундир в черных опалинах, а спина выжжена целиком. И женское синее пальто рядом с мундиром, тоже обгоревшее.

Я звоню в отряд оперативному дежурному. Я уже разговаривал с ним сегодня, поэтому он удивлен:

— Это опять вы, капитан? Что там у вас?

Мне кажется, он куда-то отошел от телефона, выслушав меня. Но нет, просто он долго молчит.

— Позвоните домой полковнику, — наконец советует он.

Флеровский сразу поднимает трубку.

— Егоров? — переспрашивает он. — Погоди. Позвони мне через полчаса, я вызову хирурга из городской больницы и свяжусь с управлением. Может, его лучше вертолетом в Ленинград. Ах ты, какая беда!

Я поднимаю Ванин мундир. Что-то твердое чувствуется под пальцами. Я не сразу соображаю, что это внутренний карман, и только потом достаю оттуда обгоревший комсомольский билет. В нем фотография пожилой женщины, видимо матери. От мундира остро пахнет гарью.

Надеин рассказывает мне тихо, чтобы не слышал Василий, как все произошло. А тот сидит, привалившись головой к стене, и в лице ни кровинки. Только один раз, когда я вышел из приемного покоя, он открыл глаза и поглядел на меня.

— Сейчас привезут еще врача, — сказал я. — Возможно, перевезут Ваню в Ленинград.

— Спасибо, — сказал Василий, снова закрывая глаза.

Так как же все это случилось?

Надеин не был на пожаре с самого начала. Кто-то ворвался в клуб, крикнул: «Пожар!» — и все побежали. Когда они добежали до дома, Ваня выходил, неся на руках ребенка, а мундир на нем горел, особенно спина. Одна женщина скинула с себя пальто, подбежала к Егорову, накинула пальто на него и прибила огонь. Они так и повалились на землю все вместе — Егоров, та женщина и ребенок. Нет, ребенок жив-здоров, даже не обгорел, только плакал с перепугу. А вот Ваня... Видимо, он долго искал в огне этого ребенка.

Только через час мы уехали из города. Вася остался. Я не мог, не имел права приказать ему уехать с нами. Он уже немного пришел в себя и только повторял: «Как я матери напишу? Как я матери напишу?»

— Успокойся, — тихо сказал я ему. — Сейчас ты ему нужен спокойный. А я сам напишу.

Вдруг он прижался ко мне, привалился головой, совсем как измученный, усталый ребенок, и я снова почувствовал всю его боль, и отчаяние, и ужас. Что я еще мог сказать ему? Я только гладил его по спине, по плечу и говорил, что все будет хорошо. Все будет очень хорошо, говорил я. Ваня поправится, ты демобилизуешься, женишься на Леночке, поедете вместе домой. И Леночка твоя очень хорошая девчонка. И Ваня тоже, наверно, женится, потом будете жить еще как припеваючи. Вася слушал меня молча. Мне трудно было оставить его здесь одного. Но надо ехать.

Все-таки я поехал не на заставу. Там, где дорога раздваивалась, водитель притормозил и поглядел на меня.

— В Каменку, — сказал я.

Дом уже догорел, мужчины растаскивали черные бревна, по которым перебегали огненные червячки. Черная печь и труба высились над пепелищем, и нелепо торчала железная кровать. Но народ не расходился. Несколько человек сразу кинулись ко мне, и толпа замерла.

— Как он?

— Плохо, — сказал я, и сразу по толпе, передаваемый от одного к другому, прошел шепот: «Плохо. Он сказал — ему плохо».

Я должен был знать подробно, как это все произошло. Михаил Михайлович выдвинулся из толпы и подошел ко мне. Он уже все знал, и все тоже знали, как это случилось. Он говорил, а остальные молчали, и кто-то кивал головой: да, именно так оно и было.

...Молодые ушли в клуб — поплясать. Дома осталась бабка с четырехлетним пацаном, и конечно, бабке стало скучно. Она пошла к соседям посудачить, а малец, как водится, схватился за спички... Вот и все.

Когда загорелся буфет, мальчишка выбежал в сени и забился в пустую бочку. Пожар заметили не сразу — сначала горела сторона дома, обращенная в сад, а не на улицу. Бабка прибежала и заголосила, что в огне остался мальчишка, и Ваня, прибежавший первым (он не был на танцах, а сидел с родителями Лены, чаевничал), бросился в огонь. Ему, конечно, и в голову не пришло, что пацан сидит в сенях, в бочке. Очевидно, он долго его искал, пока не начал гореть, и все равно не уходил... Только когда мальчишка начал кричать, Ваня нашел его и выскочил на улицу. Но одежда на нем горела...

Он выскочил на улицу, как живой факел. И вот тогда, рассказывал Михаил Михайлович, на него кинулась учительница, Майя Сергеевна. Это она бросила на Ваню пальто, сбила парня с ног, прижала огонь. Я невольно поглядел на людей, окруживших меня. Майи Сергеевны не было среди них.

— Где она? — хрипло спросил я.

— Домой отвели, — ответил Михаил Михайлович. — Потом. После поговоришь с ней. Девчонка сама перепугалась до полусмерти от того, что сделала. Шла и плакала с перепугу. Потом поговоришь с ней, капитан.

Я еще постоял немного возле пепелища. Выла по своему дому дура бабка, потрескивали уголья, шипела вода на обугленных бревнах. Хорошо, что удалось отстоять соседние дома. А береза в палисаднике, наверно, погибла, и яблони тоже стояли черные, опаленные огнем.

— Как мальчишка? — спросил я.