Крыши наших домов

— Так вот, Владимир Алексеевич, — повернулся к нему начальник заставы. — За двадцать-то с лишним лет службы я повидал всякого. И ваш характер для меня тоже не открытие, не новость. Как там у вас, в училище, на практике было? Составление психологических характеристик? Вот и у меня есть ваша психологическая характеристика... Так, написал в свободную минуту.

Он вынул из ящика стола и протянул Дернову листок бумаги. Почерк у Салымова был аккуратный, бисерный, буковка к буковке, и на листке не было ни единой помарки.

«Характер: резкий, нетерпимый, — начал читать Дерпов. — Требования Уставов и порядка несения службы не объясняет, а вдалбливает при помощи окрика. Способности: выдающиеся. Память: отличная. Помнит каждое свое распоряжение и неуклонно проверяет в установленное время. Отношения с подчиненными: неровные. Причина: отсутствие индивидуального подхода к людям...»

Дернов оторвался от чтения и усмехнулся:

— Кстати об индивидуальном подходе, Василий Петрович. Я тут просмотрел все служебные карточки и увидел ваши сплошные поощрения. А за что? Двадцать восемь — за выполнение хозяйственных работ и шесть — за отличное сбережение оружия. То есть за то, что солдаты обязаны делать без всяких поощрений. Но это так, к слову.

Он продолжал читать, уже бегло, не вдумываясь в смысл слов, пригнанных буковка к буковке. Будто это было написано не о нем, а о другом, вовсе не интересном ему человеке, по случайности оказавшемся тоже офицером и с той же фамилией — Дернов. И, дочитав до конца, до выведенной с предельной тщательностью подписи, протянул листок Салымову.

— А это для вас, — сказал тот. — Хотите — киньте в печку, хотите — сохраните на память.

— Сохраню, — сказал Дернов. — Только как же мы будем теперь работать вместе, Василий Петрович?

— Да так вот и будем, — вздохнул Салымов. — Если бы мы могли выбирать себе командиров или заместителей!.. У вас все, Владимир Алексеевич? Будем считать разговор оконченным?

— Да, — сказал Дернов. — Я хочу только, чтобы вы поставили в известность о нем начальника политотдела. Пусть все будет действительно до конца...

Салымов заметно поморщился. Вот это уж никак не соответствовало его желаниям. Ну, поговорили, ну, не очень-то приятным был разговор — на этом и надо было кончить. Конечно, Дернов не хочет ничего сообщать сам начальнику политотдела — и правильно! Будет похоже на жалобу или склоку.

— Это обязательно? — спросил Салымов.

— Я привык верить партии, — сказал Дернов.

— Хорошо, — кивнул Салымов. — Я сообщу о нашем разговоре полковнику Шарытову.

Офицеры штаба и раньше часто приезжали на заставу, и Татьяна знала многих. Полковника Шарытова она видела тоже раза три или четыре, и он сразу понравился ей какой-то особенной, интеллигентной мягкостью и спокойствием. Поэтому она не поняла, когда Дернов сказал ей с тревогой:

— Сегодня приедет полковник Шарытов.

— Будет обедать у нас?

— Вряд ли.

Тогда она сама почувствовала какую-то смутную тревогу.

— У тебя что-нибудь случилось?

— Вот, полюбуйся! — он вынул из кармана листок бумаги — тот самый, салымовский, — и Татьяна торопливо раскрыла его. Дернов отвернулся, чтобы не видеть ее лица. Ему казалось, что, читая, Татьяна должна улыбаться.

— Господи, — сказала Татьяна, — чего же ты расстроился? Разве для тебя это новость?

— Что?

— Да все!

Он снова ничего не понял. Нет, Татьяна не улыбалась, лицо у нее было печальным, и вдруг Дернов почувствовал, что она словно бы отдаляется от него. Откуда было это ощущение, он не мог понять, да и не старался сделать это. Просто почувствовал.

— Значит, ты...

— Да, Володя. Здесь же все — правда.

— Так!

— Нет, дома ты совсем другой, — торопливо, будто боясь, что он не даст ей договорить, сказала она. — Я долго думала об этом: разве так может быть? Разве так должно быть? Ты не знаешь, как меня это мучает. Помнишь наш спор? Ты проспорил его... Отец, когда был здесь, сказал — это от молодости, а если молодость пройдет и...

— Плохо, Танюша, — сказал Дернов. — Я думал, хоть дома можно отдохнуть от всего. Но если уж и ты туда же!..

— А разве я могу иначе?

— Должна иначе.

— Нет, — выкрикнула Татьяна. — Не должна! Тогда я превращусь в няньку, в утешительницу, а я хочу, чтобы Дернов там был такой же, как здесь. Хочу, чтобы он видел не просто десять, двадцать, тридцать солдат, а каждого по отдельности, как меня. Я не могу гладить тебя по голове, когда ты, накричавшись там, возвращаешься утихомирить дома свои нервы.

Она не замечала ни того, что почти кричит сама, ни того, что Дернов медленно одевается, ни того, что у него хмурое, даже, пожалуй, злое, побелевшее лицо и желваки бегают по скулам.

Дернов ушел, и Татьяна словно бы очутилась в глухой, пугающей пустоте. Эта ссора была по-настоящему первой, быть может, поэтому Татьяна испугалась и ее, и той пустоты, которую ощутила после. Она не думала о том, что сама была излишне резкой сейчас. Просто она не могла быть никакой другой.