Крыши наших домов

— Вы еще не знаете, Иван Павлович, какие они варвары. Машина не своя, не личная, ну, стало быть, и церемониться нечего. Свою бы небось языком вылизывали. Что, подшипники? Давайте-ка я помогу.

Одинцов помаленьку уступал работу Дернову, наблюдая, как тот перетягивает подшипники и делает это легко, будто шоферил всю жизнь.

— Машину в училище изучали?

— Нет, — морщась от напряжения, ответил Дернов. — В детском доме еще... Шефы были... В пятнадцать лет научился баранку крутить... А потом, до училища, год на целине...

— Смазки надо добавить, — сказал Одинцов. — А потом?

— А потом уже в училище.

— Да, — сказал Одинцов, — простая еще у вас жизнь.

Дернов не ответил. Или не расслышал за работой, или не захотел отвечать. Одинцов повторил:

— Простая, я говорю, жизнь: школа, училище, теперь вот застава...

— Непростая, — сказал Дернов. — Простых не бывает. Даже если в ней не было войны, как у вас. И у них вон... — Дернов кивнул на солдат, которые выбегали из заставы и строились на физзарядку, одно голое плечо к другому. — У них тоже непростая. Сейчас хоть до пояса раздеться могут, а летом комарьё живьем сжирало. Распухшие ходили.

Одинцов покосился на зятя. Он не ожидал такой разговорчивости. Ему казалось, что Дернов немногословен. Значит, ошибся.

— Это хорошо, что вы жалеете солдат.

— Жалею? — переспросил Дернов. — Нет уж, Иван Павлович, жалеть не умею. Да и не нужна она, жалость-то. Восемнадцать или девятнадцать лет — возраст, когда человек уже в ответе за все.

Одинцов нагнул голову.

— А я вот жалею. Может быть, потому, что видел, как гибнут девятнадцатилетние.

Работу они закончили уже молча.

И потом, почти весь месяц, Одинцов словно подглядывал за Дерновым, дома или на заставе, на рыбалке или здесь, в гараже, где он хоть три часа в день да работал, перебирал редукторы, коробки скоростей, просматривал трансмиссии — и ему казалось, что мало-помалу начал разбираться в зяте.

Однажды вечером Дернов попросил его выступить перед солдатами. Одинцов поначалу отнекивался — оратор-де из меня никакой, да и о чем говорить-то? О том, как всякую всячину возим? Чего тут интересного? Погрузили, отвезли, заполнили накладную — и снова крути баранку. Дернов сказал коротко: «Нет, о войне». Ночь Одинцов проспал плохо, ворочался и думал, о чем он будет завтра говорить, вспоминал всякие истории, уже потускневшие в памяти, фамилии, даты — разволновался сам, разнервничался и несколько раз выходил курить на крыльцо.

На другой день свободные от нарядов солдаты собрались в Ленинской комнате и вскочили, когда Дернов и Одинцов вошли туда. Сразу за ними появился и начальник заставы — сел в сторонке, махнув рукой: начинайте. Дернов представил Ивана Павловича: «Участник Великой Отечественной войны... старший сержант... дошел до Вены... Орденом Красной Звезды, Отечественной войны и медалями...» Одинцов сидел, сжав под столом руки и опустив голову, и, когда Дернов кончил и раздались аплодисменты, поглядел на солдат.

Их взгляды были вежливы, любопытны — и только. Казалось, они заранее знали, о чем будет рассказывать им этот немолодой человек. Ну, три-четыре боевых эпизода... «Вот я в ваши годы...» И под конец — пожелание хорошо нести службу.

Одинцов обвел их глазами, будто собирая всех солдат вместе, и, положив руки на стол, спросил:

— Ну, так как жизнь-то у вас? Простая или непростая? А то я тут с вашим лейтенантом так и не договорил на эту тему.

Сначала все заулыбались и начали переглядываться — слишком уж неожиданным оказалось начало. Кто-то сказал: «Нормальная», — и Одинцов снова спросил:

— Что значит — нормальная? Дом вспоминаете? Тоскуете по девушкам? Значит, уже нелегко.

Он так и подбивал, так и вызывал их на разговор, но солдаты молчали, должно быть стесняясь и незнакомого человека и командиров. Первым это понял Салымов, встал и, проходя мимо Дернова, тихо сказал:

— Пойдемте, Владимир Алексеевич.

Дернов пошел следом за ним, досадливо поморщившись: зачем нужен этот разговор по душам, когда он просил рассказать о войне и сам хотел послушать — все-таки надо же хоть что-то знать о собственном тесте? Уже в канцелярии Салымов, садясь за свой стол, прислушался к голосам, доносящимся из Ленинской комнаты: слов было не разобрать, но голоса слышались — быстро же разговорились ребята! — и сказал Дернову:

— Знаете, у пожилых людей, по-моему, своя педагогика. Мы могли только помешать Ивану Павловичу. Потерпите уж, потом узнаем, о чем они там толковали.

— Это выступление было в моем плане политзанятий, — недовольно ответил Дернов.

— Ну, — вздохнул Салымов, — иной раз и простой разговор людям нужен, Владимир Алексеевич. Вы куда?

— Проверять наряды, — сказал Дернов, надевая плащ. Сегодня была не его очередь, а прапорщика. Но ему надо было пройтись как следует и успокоиться. Он продолжал злиться на тестя: что за домашняя беседа! Только самовара да кренделей не хватает на столе.