Крылья ужаса. Рассказы

– Пойдём дальше, – заключил Викторыч. – Дверь в той квартире была для смеха: пнёшь – и откроет пасть. По моим расчётам, там никого быть не должно. Захожу, оглядываюсь, батюшки, внутри всё семейство – и маманя тебе, и папаня, и ещё малец у них пятилетний должен быть, но я его не заметил.

Маманя, конечно, в слёзы, словно прощения просит, но я её пожалел, сначала папаню пристукнул, он без сопротивления так и осел, а кровищи кругом, кровищи – будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил. Парень я был наглый, осатанелый, хвать её топориком по пухлому лицу – она и замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась. Пнул я её ногой для порядка – и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он ещё ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: «Христос воскрес!» – и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда. Пасха была. Со мной дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла – и я грохнулся на пол без сознания. Сколько прошло – не помню. Встаю, гляжу – я один в квартире. Трупы – те есть, лежат тихие такие, даже тише, чем трупам положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дитё? Нет его – и всё. Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего.

Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут. И какая-то сила вынесла меня из этого дома…

С тех пор три года никого не резал. Воровал – да, грабил, конечно, но мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него.

Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать – иначе было нельзя.

Пришёл домой – плачу…

Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван смехом. Хохотали ребята от души. «Ну и дед», – подумал про себя Володя.

Михаил Викторович на их смех, однако, не обратил внимания и медленно продолжал:

– И вот с этих пор, если убью кого – плачу. Не могу удержаться. Креплюсь, знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву. Такая вот со мной история произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил, да и нужды не было. – И Савельев мрачно развёл руками.

Воцарилось молчание. Ребята недоуменно переглядывались, дескать, уж не придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе могут с ума сойти.

Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно.

– Ну, а корытник-то куда пропал? – спросил вдруг Володя.

– Откуда я знаю про это дитё, – угрюмо ответил Михаил Викторович. – Я вам не ясновидящий.

– Поди, в попы подался. Больно религиозный корытник-то был, – хихикнул Герман.

– Ещё чего, дураков нет, – неожиданно огрызнулся Геннадий.

Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что надо закругляться.

– Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, – вздохнул он.

– Отдыхают только после мокрых дел, – сурово ответил Геннадий. – А так мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их.

Герман хихикнул.

– Михаил Викторович, – продолжил Геннадий, видимо, он был среди ребят за главного, – пусть те идут, а мы с вами, может, прошвырнёмся немного на свежем воздухе, а?

Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, ещё пели птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но он её смахнул. И два человека – старый и помоложе – медленно пошли вперёд. Володя и Герман скрылись за углом.

Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду.

– Погода-то, погода-то, – развёл он плечами. – Хорошо. Я после мокрого люблю стаканчик водочки выкушать. Веселей идёт, падла… Так по крови и разливается.

И он захохотал.

– Тебе уж приходилось? – сурово спросил Михаил Викторович.

– А как же, не раз… Что мы, лыком шиты, что ли. Небось, – проурчал Геннадий. – Но на меня фраера не должны жаловаться. У меня рука твёрдая, глаз зоркий – р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем.

– Правильно, сынок, – мрачно заметил Савельев. – Да и мёртвому кому жаловаться? Нет ещё на земле таких инстанций, куда мёртвые могли бы жаловаться…

– Ты юморист, папаня, – засмеялся Геннадий.

Они свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку леса. Вечерело. Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт.

– А я после того случая с дитём книжки стал читать… – вдруг проговорил Савельев.

Геннадий остановился.

– Слушай, папаня. Надоел ты мне со своим корытником, – резко и нервно сказал Геннадий, и губы его дёрнулись. – Не хотел я тебе говорить, а теперь скажу: тот корытник был я.

Савельев остолбенел и расширенными от тревоги и непонятности глазами взглянул на Геннадия.

– Ты что, парень, рехнулся? – еле выговорил он.