Крылья ужаса. Рассказы

Киса, грузный, пятидесяти лет мужчина, мутным взглядом оглядел Кукушкина.

– Интеллигент? – спросил он.

– Западной ориентации, – гордо ответил Кукушкин.

– Значит, идиот, – заключил Киса. – Поди, ни жизни, ни смерти не знаешь?

– Только из кино, – ответил Кукушкин.

– То-то и оно, – пробурчал незнакомец.

Через час они уже стали друзьями и сидели на краю настоящей могилы, болтая ногами и попивая пивко. Могилу эту раскопал Кукушкин ещё давно, думая там сделать погреб, но оставил эту мысль, наткнувшись на гроб.

– Я одного не пойму, – раскрасневшись, говорил Кукушкин Кисе, – отчего в жизни одновременно так хорошо и так плохо? Мне вот сейчас хорошо, а знаешь, как я свой живот жалею? В нём ведь разум есть. – И он погладил располневшее брюшко. – Ему ведь, нежному, в могиле лежать. А я, где я буду? Не хочу, не хочу, не хочу!

– Истеричка ты, Кукушкин, хоть и друг мне, – сурово отвечал Киса. – Держи мысли в строгости, и тогда ничего бояться не будешь.

– Я хочу только жить, пусть и смотреть в одну точку, хоть сто, хоть двести лет, лишь бы жить!..

– Боря, успокой душу, – ответил Киса, – не суетись. Всё будет. Но, наверное, только после смерти.

– Много ты горя повидал? – спросил Кукушкин.

– Что видел, то с глаз долой. Одну только историю не забуду.

– Какую?

– О девочке, которую мертвецы съели.

– Как так?

– Внутри неё был мертвец, он её и сожрал.

С этих пор пошла крепкая дружба. Киса почему-то придавал бодрость Кукушкину. Он каким-то образом вселял в Кукушкина мысль, что можно неплохо жить и в аду, а уж тем более без денег, среди каких-то могил и костей. Боря даже повеселел и порой говорил Кисе, выпивая с ним на участке:

– Продам этот свой домик и заживу барином, как ты: где хочу, там и буду спать.

Он и не заметил, что радикально изменился, хотя, может быть, внутри и всегда был таким чумовым. Но временами наплывал на него и прежний рационализм, только редко, а главным образом вспыхивало упорное, почти похабное, желание жить.

Порой прогуливается Боря Кукушкин по своему кладбищу, и вдруг пробуждается в нём какое-нибудь сильное сексуальное желание, а глянет: кругом одни кости, пусть даже и бабьи. Он один раз даже понюхал такую кость и решил почему-то, что девка была молодая, когда померла.

– Хотя сейчас ей лет двести, – задумчиво произнёс он.

Но часто желание жить принимало другие, более глубинные, серьёзно-кошмарные формы. Каждое движение собственного тела вызывало суеверный ужас.

Киса поучал его за пивом у края могил:

– Ты, Боря, до сих пор не понимал, что мы в чуде живём. Пусть и в кошмарном, признаю. То, что мы по привычке принимаем за обыденность, ну там еда, движения, мысль, живот, алкоголь, баба, на самом деле есть форма скрытого кошмара и чуда. Просто всё это повторяется, и мы это принимаем за обычное. А вот когда помрём или какой-нибудь там конец света случится, тогда завеса спадёт и некоторые поймут. Да и так никакой обыденной жизни на самом деле нет.

– Мудрёно, мудрёно говоришь, Киса, но верно, – отвечал Кукушкин и качал головой. – По крайней мере для нас, русских.

Сам он после всех событий уже перестал считать себя западно ориентированным интеллигентом. По ночам он теперь нередко просыпался, вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, чаще всего не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия.

Киса ворчал: Кукушкин своим счастливым воем не давал ему спать, а спать Киса предпочитал не в развалюхе друга, а в могиле.

Этим воем Кукушкин хотел зафиксировать и выразить мгновения бытия и наплыв глубокого счастья – оттого, что он просто есть! Но потом это у Кукушкина стало проходить. Его охватывали прежние сомнения. Он хныкал, пугался заболеть гриппом или каким-нибудь смертельным параличом, потому что бытия у него не будет или будет в самой неприемлемой и неприличной форме.

После таких мыслей Кукушкин устраивал настоящий запой на своём кладбище. Созывал и собутыльников Кисы: угрюмых, бездомных ребят с окраины.

Кукушкин тогда забывал даже Кису и становился заводилой: пел, хохотал, порой визжал и даже плясал на краю взрытых могил, внушая ужас бездомным ребятам. Одним словом, он совсем распустился и в такие часы не боялся даже «феноменов».

Между тем «феномены» не прекращались, хотя немного стушевались, словно их источники были смущены таким Кукушкиным надругательством.

Но у Бори всё менялось в душе, особой стабильностью ведь он никогда не отличался.

Однажды, спустя несколько дней после запоя, он встал рано утром, уже давно пришедший в себя, но бледный и серьёзный, и, как назло, увидел поток хилого света из могилы, на него дохнуло призраком, холодным, но внимательно изучающим его своим нечеловеческим взглядом. Именно этот случай добил и оледенил душу Кукушкина: он разом сник, подумав, что за ним наблюдают и про него всё знают холодные существа с того света. Стало не до пляски.

Через недельки три, вечером, они встретились с Кисой, трезвым совершенно. Присели на скамеечку в зелёном саду. Ведь стояло лето.