Крылья ужаса. Рассказы

Жил он на краю городка, в маленьком домике, а за огородом ево и за банькой начиналось поле. А за полем – кладбище. Совсем недалеко. И начал Ерёму кто-то с кладбища к себе звать. То платком белым махнёт ввечеру, то пальцем поманит какая-то высокая фигура у могилы. Но у дурака один ответ: исть после этого начинает. Наварит каши, нальёт маслица и уписывает. Осерчали тогда упокойники. Один малыш ему в дверь стукнул: приходи, мол, к нам. Ну ладно, делать нечего: собрался Ерёма к нежильцам.

Соседушка его, приметливый, всё понял и смекнул: конец дураку пришёл. Да любопытный был, дай-ка, думает, подсмотрю. Пробрался по кустам к кладбищу и глядит: ба! Ерёма при свечах на могиле с упокойниками в подкидного играет! Лица у неживых масленые, довольные, хотя всё время в дураках оказываются, проигрывают. Словно зачарованные. Один из них даже песню запел, другой был – при галстуке.

Оставили после этого Ерёму в покое. Ни один мертвяк не вылезал.

Худо-бедно, прошло несколько недель. Как-то возвращался Ерёма сам не зная откуда по тропинке – и вдруг как из-под земли музыка полилась. Свет луны упал прямо перед ним на траву. И в свете этом красавица – сладкая девица – появилась, та, которая полюбила его в деревне. Но не сладкая она была уже, а в тоске вся и как бы прозрачная, хотя и нежная.

– Что ж, Ерёма, – говорит она, – погубила меня любовь к тебе… Погубила…

Ерёма на неё посмотрел:

– Да была ли ты?.. Кто ты есть-то?

Заплакала девица, но ангел с небес бросил в неё молнию и, лишив вида человеческого, взял душу её к себе.

А Ерёма домой поплёлся, только в затылке почёсывает. Опять покой для нево наступил. Только знает на печи сидит, ноги свеся, и на балалайке поигрывает (вдруг сам собой научился бренчать).

Тогда уж неживое царство только руками развело. Но решили к ему Марусю подпустить. В народе говорили, ежели Маруся на кого глянет, тому смерти ни с того ни с сево, и к тому же лютой, не миновать. Хужее чёрта лысого ента Маруся была.

Ну, значит, обрядило неживое царство Марусю свою на выход, к людям. Как всё равно на выданье. Приукрасили маненько, потому что в настоящем своём виде её даже к иным упокойникам не выпустишь: не вместят. Колдовали, плявали, сто заговоров зараз читали. Наконец выпустили красотку на свет Божий. Идёть ета Маруся по дорожке из лесу, так даже трава сама не своя становится. Потому Марусю такую на белом свете и держать долго нельзя. Захиреют здешние от ейных глаз.

Подошла она к Ерёминой избушке и в окно глянула. Но Ерёма и сам на неё посмотрел. Она – на ево, а он – на неё. Аж изба немножечко затряслась. Тараканы и коты попрятались. И чувствует ета Маруся, что она понемножечку от Ерёминого взгляда в живую превращается. А он ничего не чувствует, потому что Ерёма с малых лет своих завсегда бесчувственный был. …Но сказать надо, что той Марусе живой быть – всё равно как нам с вами в аду в зубах самого диавола кувыркаться. Не любила жизнь девочка. Хуже для неё казни не было, как живой стать. Закричала Маруся дурным голосом, в ужасе на руки свои смотрит: вроде полнеют они, кровью наливаются. Гикнула, подпрыгнула вверх, в царство навсегда мёртвых лик свой обернула: помощи просит. Оттуда тогда на неё мраком дохнули; ледяной холод заморозил кровь в оживающих руках; голос человеческий, вдруг появившийся, пропал в бездну; зачернели исчезающие глаза…

Еле выбралась, одним словом. Неживое царство тогда решило сдаться. «Эдак он нас всех в живых обернёт», – решили на совете. «Плюнуть на него надо, чаво там, – сказал на земле помощник мёртвого царства. – Пущай евойная Личная Смерть за него берётся. Не наше ето дело».

И взаправду: если уж Личная Смерть придёт, никуда не денешься – срок пришёл. Етта тебе не чёрт поганый, от которого крестом спасёшься, а от такого существа ничего не поможет.

Но вышел ли срок Ерёме? Спросили об этом у ево Личной Смерти. Та просила подумать денька два-три. «Чаво думать-то, – осерчал помощник. – В книгу живых и мёртвых посмотри – и дело с концом».

– Да он у меня нигде не записан: ни в живых, ни в мёртвых, – ругнулась в сердцах Личная Смерть. – Надо Великому Ничто помолиться, может, подскажут, куды такого совать. Думаю, ошибка тут какая-нибудь.

– Ох, бездельница, – покраснел от злости помощник. – Всё норовишь срок оттянуть. Жизнелюбка!

– Сам жизнелюб, – огрызнулась Смерть. – Иди-ка своей дорогой…

Ну, так матерились они часа два-три, но Смерть на своём настояла. Через четыре дня идёть к помощнику.

– Вася, – говорит, – сроков вообще никаких нету, сказали: когда хошь, тогда и иди.

– Ну, так ты сейчас захоти, – намекнул помощник. – А то вертится он тут, ни живой ни мёртвый, и оба царства смущает.

Личная Смерть отвечает: «Ну ладно, уговорил! Пойду».

– Подкрепись только, – охальничает помощник.

Знает: никакая Смерть ему не страшна, потому что он и так уже давно мёртвый.