Уж Данилку бы он всяко признал! Рожа у парня была приметная, с перекосом, и русые пушистые волосы, отзывавшиеся на всякий ветерок, и черные, довольно глубоко сидящие глаза, впечатались в ярыжкину память намертво. Тот, что шептался с Данилкой, тоже оказался знаком – еще бы не запомнить навеки злодея, щекотавшего тебя в шейной ямке засапожником…
Стенька перебежал к колокольне и во все глаза таращился из-за угла.
Конюх-татарин, завершив совещание с Данилкой, пошел туда, где его, судя по всему, ждали скоморох и посадский человек Короб. А Данилка зашел за другой угол, оттуда несколько понаблюдал за тремя собеседниками у паперти и тоже пошел вокруг церкви, словно бы высматривая – не прячется ли где какой тайный соглядатай…
Стенька язвительно усмехнулся – ох, не умел парень обнаружить слежку! И вовеки не научится – пропадет в тюремной яме или вообще в сибирские украины его отправят!
Стало быть, шалая догадка, возникшая от обиды и в жажде расплаты, оправдалась. Конюхи увязли-таки по уши в странном дельце о кладе и медвежьей харе! Теперь следовало узнать чуток побольше и бежать докладывать Деревнину!
Взяв в Аргамачьих конюшнях Голована и другого бахмата, для Семейки, оба конюха выехали по привычке Боровицкими воротами, чтобы посреди Кремля не мельтешить, и, обогнув Китай-город, выехали на Большую Лубянку, которая, продолжаясь за пределами Москвы, становилась Троицкой дорогой. Чем дальше от Кремля, тем тише делались улицы, тем резвее бежали кони, сперва машистой рысью, а потом уже можно было пустить в намет.
Троицкая дорога была лесной, и человеку непривычному трудно было понять, какой поворот куда уводит. Хорошо, Семейка не раз тут езживал, он уже чувствовал и дорогу, и то, сколько времени должен идти по ней конь до нужного места.
– Ну, свет, вот мы уж Пушкино проехали, до Хотькова еще верст пятнадцать будет. Теперь гляди да припоминай! – велел Семейка.
Лесная дорога тем и плоха для посадского жителя, что примет на ней по его разумению немного. И знал Данилка ухватку, как запоминать путь, да кто же мог предвидеть, что та харя однажды понадобится?
Семейка, понимая его мучения, не торопил и не ругался.
– Разумно было бы подальше проехать, к тому месту, где ты уговорил Тимофея в лес свернуть, – предложил он. – Может, там узнаешь окрестности! Ведь харя недалеко от дороги была, так?
– Недалеко, – согласился Данилка. – И тропа к ней вела широкая.
– Значит, вы широкой тропой к харе подъехали, потом на поляну заглянули, а потом с телом другой тропой на дорогу выбрались?
– Так все и было.
– И та, вторая тропа, тоже, видать, не узкая была? Не такая, по какой только грибники или ягодницы пробираются?
Дотошен был Семейка до такой степени, что Данилке захотелось обласкать его словесно. И так скверно, тропа словно в прятки играет, а тут еще изволь на вопросы отвечать!
И особенно надулся парень, когда не он, по той тропе ездивший, а именно Семейка ее отыскал.
– Эта, что ли?
Для человека, по меньшей мере три года из города носу не казавшего, все тропы – на одно лицо.
– Может, и эта! Что там за черт?
Кто-то трещал в кустах, прокладывая дорогу.
– Да лось это! – успокоил Семейка.
– Кто?
– Слон сохатый! Ты что, лося никогда не видывал? Здоровая зверина по лесам слоны слоняет, погоди, сейчас познакомишься… Голована-то осади! Сохатый-то здоровенные рога носит, как бы чего не вышло…
Но не лось выбрался на дорогу, а каряя кобыла, из тех неказистых ездовых лошадок, кого только в санки или в телегу закладывать, а не под седло. Тем не менее она была оседлана, вот только всадника своего где-то потеряла.
Семейкин бахмат, Ворон, прозванный так за масть, хотя и Голован был не светлее, приветствовал кобылку ржаньем. Она, однако, от приятного знакомства отказалась, а зарысила в сторону Москвы. Веревочные стремена, свисая из-под драного войлока, болтались довольно низко…
– Это что еще за аргамак? – удивился Данилка, Семейка же молча поправил за поясом кистень-навязень.
– Езжай вперед да вверх гляди внимательно!
– А кобыла?
– Тебе харя нужна, а не кобыла.
Харя обнаружилась довольно скоро. Торчала себе промеж ветвей и глядела тупо деревянными глазами.
– Ну-ка, взгляну, привязана или приколочена, – решил Семейка и прямо с седла перелез на дерево.
Оттуда он заодно оглядел, насколько мог, окрестности. Бесхозная кобылка и ему не понравилась…
– Данила! – вдруг воскликнул он. – А ведь эта харя – твоя бабушка!
– Какая еще бабушка?!
– Она совсем уж трухлявая! Давно тут торчит, лет двадцать, поди!
– А привязана?
– Нет, братец ты мой, приколочена…
– Так это что же получается? – спросил Данилка. – Получается, что у нас – две медвежьи хари?…
– Погоди, еще и третья найдется, – вглядываясь сверху в просвет между деревьями, тот самый, которым Данилка выехал на поляну с мертвым телом, прошептал Семейка. – Молчи, Христа ради…
– Да что там?…
– Нишкни… Вроде бы сам медведь…
Медведь – это было уж вовсе некстати. Хотя и лето, хотя медведь и не голоден, а шастает в поисках своих медвежьих лакомств, однако может попортить коней, а кони казенные.
– Один?
– Вроде…