Кровавый разлив

Окончится день, и ночь наступитъ, другой потомъ начнется день, и снова будетъ ночь, много ихъ будетъ и ночей, и дней; много новыхъ дней, солнечныхъ, радостныхъ, добрыхъ; и ночей такъ будетъ много, теплыхъ, глубокихъ, ароматомъ весны и тихою тьмой напоенныхъ ночей, — все это будетъ, все это будетъ, и слезы будутъ, и смхъ, и страданіе, и радость, будеть все, будетъ все, — но не будетъ Мосейки…

Гд же Мосейка?.. Гд улыбка его, звукъ его голоса, блескъ грустныхъ, задумчивыхъ глазъ?..

Тамъ? Вверху? Въ неб?..

Пусто небо, небо пусто…

Отчего смерть? Отчего умеръ Мосейка? Отчего былъ онъ такой печальный и слабый? И отчего у него не было своихъ коньковъ? Отчего жилъ онъ на смрадномъ болот, гд лихорадка? Отчего говорятъ «жидъ пархатый»? Отчего говорятъ «мужицкое хайло»? И отчего лицо у мужика и на самомъ дл грубое и не пріятное, а не такое, какъ у отца благочиннаго, или у инспектора Николая Ивановича?

Къ пусканію змевъ, къ катанью на конькахъ мальчикъ сталъ охладвать. Книга звала, томила мысль.

Бойкій, веселый, беззаботный шалунъ мальчикъ сталъ превращаться въ юношу, вдумчиваго, трепетно-ищущаго.

3.

Къ Абраму Федоръ Павловичъ не переставалъ питать доброе, теплое чувство. И когда студентомъ прізжалъ домой, всегда заходилъ къ сапожвику повидаться и поговорить. Говорили о печаляхъ жизни, о тяготахъ ея, о сумрак и боли существованія. Рыжій сапожникъ гулко постукивалъ кривымъ молоткомъ по подошв зажатаго межъ колнями сапога, торопливымъ движеніемъ рукъ вытягивалъ въ об стороны длинную дратву, а гость смотрлъ на него глазами грустными, какими-то далекими, и говоря о другомъ, думалъ о Мосейк. И всегда онъ былъ печаленъ, и всегда тосковалъ. И когда разгорался споръ, голосъ стараго, тщедушнаго, измученнаго сапожника звучалъ бодре и съ большей врой, чмъ рчи молодого студента…

Жизнь Пасхалову представлялась страшной и темной, полной пугающихъ тайнъ и жестокой неправды. И такой казалась неправда всевластной и непобдимой, что выхода изъ нея онъ не видлъ. Онъ вступилъ съ ней въ борьбу, пошелъ по революціонной дорог, на ней потерялъ свободу, и очутился въ Колымск… Оттуда привезъ ревматизмъ, первые симптомы болзни сердца, и тоску и безвріе, еще боле глубокія…

Когда случалось ему проходить по нищему еврейскому кварталу, на краю гнилого болота, или когда сидлъ онъ въ смрадной коморк стараго сапожника и слушалъ его странныя рчи, — о Бог, о правд, о борьб,- рчи, такъ сильно напоминавшія юношескія вдохновенія сестры Натальи, — еще темне становилось въ его душ, еще больше охватывало его смущеніе, онъ терялся окончательно, и уже совсмъ переставалъ понимать, какъ могутъ люди жить — жить и врить, — когда мука такъ безумно велика, когда длится мука такъ безумно долго, когда и далекимъ отсвтомъ правды ни на мигъ не озарятся ихъ дни… Стоны, слезы, жертвы безкровныя, жертвы кровавыя, — за что?.. И если все-таки волнуетъ мысль о неб, объ его закон и свтлыхъ призывахъ, то что же это: милость безмрная, приносящая свть облегченія, или, напротивъ того, злое проклятіе, которое лишнія борозды горечи выжигаетъ въ истерзанномъ мукою сердц?..

Въ прошломъ году Федоръ Павловичъ пріхалъ въ родной городъ, уже врачомъ, чтобы въ больниц занять мсто ординатора. По обыкновенію, онъ пошелъ повидаться съ Абрамомъ, и изъ разговоровъ съ нимъ случайно узналъ, что тотъ думаетъ свою дочь сдлать врачомъ.

— Что, у ней плохія способности?.. — горделиво щурясь, съ задоромъ спросилъ сапожникъ. — Хороши плохія, когда всегда съ первой наградой… «Герои Греціи»! торжествующе поднялъ онъ кверху указательный палецъ. — Въ кожаномъ переплет, «Герои Греціи»!.. И вс учителя подписались. И вашъ папаша тоже подписался: «законоучитель, протоіерей Павелъ Пасхаловъ»…

Федоръ Павловичъ освдомился, гд Абрамъ возьметъ средства и сапожникъ объяснилъ, что у него «есть планъ». Нуженъ основной капиталъ, онъ уже обращался за ссудой къ аптекарю Померанчику, который доводится «роднымъ шуриномъ» больной Хан. Но Померанчикъ — «вы же сами знаете, какой аристократъ и свинья», — Померанчикъ отказалъ. Онъ даже не хочетъ признаваться, что онъ еврей, и Абрама выгналъ вонъ. Однако, все это ничего, деньгами можетъ быть согласится ссудить ростовщикъ Цыпоркесъ.

— Ссудить-то онъ ссудитъ, но вс соки изъ васъ высосетъ, — замтилъ Пасхаловъ.

Подумавъ, онъ прибавилъ, что теперь у него денегъ нтъ совсмъ, и онъ у матери беретъ на папиросы. Но вотъ, скоро онъ получитъ мсто, и тогда наладить торговлю Абрама будетъ очень легко, онъ поможетъ.

… Въ начал осени башмачный рядъ обогатился новымъ архитектурнымъ украшеніемъ, — тмъ самымъ огромнымъ срымъ рундукомъ съ блыми и красными рейками, который Абрамъ оглядывалъ сегодня и ощупывалъ съ такой тоской и страхомъ…