Кровавый разлив

Контролеръ съ ненавистью оглядлъ собесдниковъ. Стрункинъ — хорошій психологъ — совершенно правильно разгадалъ тайныя пружины, двигавшія этимъ «не выпишутъ». Разоблаченный контролеръ былъ золъ, чувствовалъ себя сбитымъ, сраженнымъ, и споръ продолжать уже не хотлъ.

— Докторъ вонъ онъ стоитъ, — проворчалъ онъ сквозь зубы и тихо сползъ съ перерза.

Больные встрепенулись. Вс быстро повернули головы къ кустамъ, за которыми, прислушиваясь къ разговору, стоялъ Пасхаловъ. И потомъ, толкая другъ друга и торопясь, направились въ палаты. Стрункинъ тащился позади всхъ, хромалъ, тяжело переваливался съ ноги на ногу, и правой рукой поддерживалъ свой вислый, больной животъ. При каждомъ шаг онъ съ шумомъ втягивалъ сквозь зубы воздухъ, — точно пилъ очень горячій чай, — и на припухшее, дряблое, блое, какъ тсто, лицо его ложилось выраженіе ржущей боли.

— Терпть не люблю, когда кто прохвостъ, — послалъ онъ вдогонку контролеру.

2.

Федоръ Павловичъ по дливному, прямому корридору прошелъ въ больничный кабинетъ, большую, высокую и очень опрятную комнату. Стны ея были выкрашены въ сизоватый цвтъ, и наверху, гд начивался блый карнизъ, шла узкая синяя полоска. Противъ большого продолговатаго стола, близко у окна, стояла желзная койка съ двумя тощими подушками, съ блымъ клеенчатымъ покрываломъ. Надъ ней, на полукруглой полочк, высилась большая бутыль съ сулемой; резиновая кишка съ чернымъ наконечникомъ-краномъ, вдланная въ бутыль, падала прямо внизъ, глянцевитая чернота наконечника рзко выдлялась на близн клеенки, и казалось, что это сползаетъ молодая змя съ черной головой…

Въ этотъ кабинетъ приходили «перевязочные», садились или ложились на койку, имъ длали разрзы, прижиганія, уколы, промывали сулемой раны и мняли перевязки. Все здсь было очень чисто, блестло и сіяло, но впечатлніе отъ комнаты было безрадостное, тревожное. Что-то подозрительное и отталкивающее было въ чрезмрной чистот пола, мысли объ ехидномъ предательств рождала сверкающая, съ виду такая милая, близна подушекъ на койк, и самый солнечный свтъ, обильно вливавшійся въ широкія окна, казался недобрымъ, фальшивымъ, а яркіе блики его на стекл и на металл инструментовъ были какъ застывшія вскрикиванья больного…

«Тарарахнуть полсотни по башк,- думалъ Федоръ Павловичъ, уставившись на бутыль съ сулемой. — Какъ все это просто… удивительно просто!..»

Пасхаловъ давно уже, и много разъ, спрашивалъ себя, какъ можетъ превратиться въ громилу мирный и безобидный обыватель, въ обычной жизни своей такъ мало похожій на убійцу и грабителя… Вотъ Трохимъ, подворотній въ больниц, или церковный сторожъ Панченко, или звонарь Артамонычъ, или Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ… Люди смирные, спокойные, даже, пожалуй, кроткіе, — а придетъ моментъ, станутъ грабить, ломать, уничтожать чужой, потомъ и кровью добытый скарбъ, станутъ избивать… Что-то дикое, невроятное, совершенно неправдоподобное. И если бы не было цлыхъ десятилтій страшнаго опыта, не поврилъ бы онъ этому, не поврилъ бы ни за что, какъ не поврилъ бы, что человкъ можетъ обратяться въ пантеру, въ ястреба голубь…

Пытался онъ заговорить о погромахъ со звонаремъ Артамонычемъ, съ фельдшеромъ Небеснымъ, но разговоръ выходилъ неловкій, натянутый, и собесдники его сразу становились скрытными, неискренними, прямо лживыми. Федоръ Павловичъ вообще не умлъ вести «умышленный» разговоръ, и оттого, въ періодъ своей революціонной дятельности, никогда не занимался агитаціей въ народ… И ужъ больше о погромахъ, и вообще объ евреяхъ Пасхаловъ въ эти дни не говорилъ… Выслушивать же, мимоходомъ, доводилось отъ разныхъ лицъ многое, и почти все, что слышалъ онъ, отличалось либо холоднымъ равнодушіемъ, либо безсердечностью, тупою дикостью и жестокостью, — и онъ отъ этого сильно волновался и страдалъ.

До сихъ поръ Федоръ Павловичъ не длалъ никакого различія между двумя націями: евреи, русскіе, — это какъ два сорта вина, влитые въ одинъ бокалъ. Теперь два твердыхъ предмета лежало рядомъ и не соприкасаясь. И себя онъ теперь русскимъ чувствовалъ особенно сильно, и когда душа его, отъ встававшихъ въ ней картинъ предстоящихъ ужасовъ, содрогалась особенно мучительно, въ немъ вспыхивала вдругъ мысль, что было бы легче, если бы онъ былъ нмцемъ, французомъ, туркомъ…

— Надо начинать, — подумалъ Пасхаловъ.

Онъ снялъ пиджакъ и галстукъ, и поверхъ жилета надлъ блый, сильно пахнувшій хлоромъ халатъ.

— Надо позвать больныхъ, — опять сказалъ онъ себ. Но больныхъ не позвалъ… Что-то разсянно перебирая и разставляя въ шкафу, онъ смотрлъ усталыми глазами въ окно и думалъ, — все о томъ, о прежаемъ…