Кровавый разлив

Д. Айзманъ Кровавый разливъ

I

1

… Безпокойство царило въ дом, томленіе и глухая печаль.

И раздраженіе…

Раздраженіе было отъ сознанія, что все могло бы идти отлично, мирно и пріятно, все могло бы протекать и совершаться по установленному порядку, доброму и милому, въ тихой суетливости, въ свтломъ и дружелюбномъ согласіи, все могло бы бытъ очень хорошо, — но вотъ, влилъ добровольно человкъ въ свое сердце ненужную муку, тревогу и скорбь, влилъ, а другія сердца, близкія, родственно-чуткія, должны отзываться на скорбь смутной печалью и тяжкимъ, глухимъ безпокойствомъ…

Арина Петровна, крупная, полная женщина, съ шарообразной головой, съ маленькимъ носомъ надъ тонкими, яркими губами, сердито смотрла впереди себя выпуклыми, круглыми, лишенными рсницъ, срыми глазами, а отецъ Павелъ устремилъ свой взоръ на жену, и во взор этомъ и робость была, и укоръ, и тихая просьба ребенка…

— Пойду къ нему! — сказала Арина Петровна.

Отецъ Павелъ встревожился.

— Не надо бы… докучать бы не надо…

— А онъ намъ не докучаетъ! — попадья повернулась къ двери. — Смотрть на него буду!..

Отецъ Павелъ встревожился сильне.

— Наталью-то… Наталью изъ дому выжили… Какъ бы и онъ не ушелъ.

— Федоръ-то?.. — На лиц попадья появилась пренебрежительная улыбка. — И много ты, попъ, понимаешь!

Она оправила на себ юбку и передникъ и, окинувъ мужа брезгливымъ взглядомъ, тяжело ступая, направилась къ сыну.

Въ глубин кабинета, у окна, сидлъ Пасхаловъ, Федоръ Павловичъ, человкъ лтъ тридцати, высокій, худой, узкогрудый. У него почти совсмъ не было усовъ, а золотистая бородка росла узкой каемкой близко у ушей и подъ челюстями, такъ что собственно лицо оставалось безъ растительности, чистымъ. Онъ былъ блденъ и вообще казался человкомъ нездоровымъ, а потому впечатлніе странное производило яркое пятно его свжихъ, рзко очерченныхъ губъ. Странное что-то было и въ глазахъ Пасхалова, большихъ, свтло-срыхъ, съ зеленоватымъ отливомъ. Они сидли очень глубоко, подъ прямыми, у переносицы слегка поднятыми бровями, и выраженіе въ нихъ было какое-то особенно сложное — виноватое, недовольное, грустное… Точно увидлъ человкъ этотъ въ далекіе дни злое, несправедливое дло, захотлъ въ него вмшаться, ривуться въ борьбу, но силъ для этого въ себ не нашелъ, очутился вн битвы, — и ужъ такъ, съ горькой неудовлетворенностью, съ мучительной скорбью о своей неудачливости, навсегда и остался…

— Федя… Что жъ это такое будетъ?

Арина Петровна охватила низъ своего вздутаго живота обими руками и укоризненнымъ, холоднымъ взоромъ уставилась на сына.

— Что такое?

— Какъ «что такое»?.. Спрашиваеть еще!.. Не шь, не пьешь, молчишь все… скучный… Куришь не переставая, — а отъ табаку въ печенк камни длаются…

Часъ назадъ, за обдомъ, былъ разговоръ. Арина Петровна выражала мысли такія жестокія и безчеловчныя, что Федору Павловичу, — хоть онъ и хорошо зналъ свою мать, — сдлалось нестерпимо тяжело и противно, и онъ, не докончивъ обда, всталъ изъ-за стола и ушелъ. Теперь это появленіе матери, ея нжныя заботливыя слова его раздражали, тяготили и вызывали въ немъ чувства враждебныя и злыя.

«Тысячу человкъ заржутъ, — и это ей ничего, даже довольна… А не долъ сынокъ котлеты, — и вся встревожилась»…

2.

Послышались шаги… Потомъ на порог показалась небольшая, худенькая фигурка молодой двушки. Лтъ двадцать было двушк, она была блая и розовая, съ голубыми, смющимися глазами, съ яркимъ, весенеимъ ртомъ. Чмъ-то легкимъ и прозрачнымъ вяло отъ нея — отъ простодушнаго, открытаго взгляда, отъ серебристыхъ, почти дтскихъ переливовъ яснаго голоса и все казалось, что вотъ запоетъ эта двушка весело, или зазвенитъ безпричиннымъ и радостнымъ смхомъ, — смхомъ молодости и силы, смхомъ, въ которомъ свтъ апрля слышенъ, и дыханіе травъ степныхъ, и отсвты чистаго неба.

— Наталья? — удивленно вскрикнула Арина Петровна.

— Я, мама.

Двушка добродушно усмхнулась.

— Вотъ, пришла, — сказала она потомъ.

На голов ея былъ небольшой, жокейскій картузикъ, съ козыречкомъ и съ пуговкой наверху, съ плечъ падала длинная, срая пелерина, и было видно, что подъ оттопыренной полой пелерины рука держитъ небольшой, но плотно набитый чемоданчикъ.

— Пришла, но сейчасъ и ухожу… Вотъ въ чемъ дло, — она опустила чемоданчикъ на полъ. — Я узжаю ночнымъ пароходомъ… Я на квартир расплатилась, и… и… поругалась тамъ немножко, и… — двyшкa зaпинaлacь, — ну, мн тамъ ужъ неудобно было оставлять вещи… Я принесла… вотъ… — Она толкнула ногой чемоданъ.

Лицо двушки сдлалось какимъ-то напряженнымъ. Было похоже, что она что-то путаетъ, говоритъ неправду, сочиняетъ, и при этомъ чувствуетъ, что сочиняетъ нескладно и неправдоподобно… Она быстро отвернулась и стала подсовывать чемоданчикъ подъ диванъ…

— Вотъ еще новости! — сердито вскрикнула Арина Петровна, — Да куда же ты, Наташа, дешь?

— Туда, куда надо, мама… Какъ разъ туда.

Опять лицо Натальи прояснилось, и голосъ прозвучалъ свтло, просто и увренно. Была какая-то особенная ршимость въ немъ, особенная опредленность и энергія, и чувствовалось ясно, что ни противорчить, ни разспрашивать дальше уже нельзя…