Кровавый разлив

— Да ужъ, конечно… ужъ если ты сказала… — Арина Петровна печально, но съ легкимъ оттнкомъ злобы, развела руками… — Ужъ ты извстно какая.

Наталья Павловна уже около года не жила съ родителями. Она оставила ихъ, когда Арина Петровна выразила неудовольствіе по поводу того, что къ дочери ходитъ разный темный народъ. Къ Наталь Павловн дйствительно приходило много людей, — молодежи и рабочихъ, — и сама она тоже много уходила изъ дому, и часто не возвращалась ночевать, часто давала у себя пріютъ разнымъ невдомымъ лицамъ. О. Павелъ сносилъ это молча, печально вздыхая, Арина же Петровна терпла со скрежетомъ зубовнымъ, цлыми днями сердито огрызаясь и осыпая дочь язвительными намеками. Но намеки Наталь надоли, и она изъ дому ушла. Не было бури при этомъ, ни сколько-нибудь шумной ссоры, — собрала свои вещи, сказала, что не можетъ стснять другихъ, но не хочетъ, чтобы стсняли ее, — и ушла… Къ родителямъ она потомъ заходила — не часто, и всегда только въ т часы, когда бывалъ дома о. Павелъ; она говорила съ ними о разныхъ длахъ и о разныхъ людяхъ, и только о себ не говорила, о томъ, чмъ занята, и какъ проводитъ дни. Но старики и сами знали, что длаетъ дочь. Революціонерка, занимается пропагандой на литейномъ завод, печатаетъ прокламаціи, — и не сегодня-завтра ее посадятъ… Разъ уже было арестовали Наталью, но должно быть важнаго ничего не вашли, продержали семь недль, а потомъ отпустили… Пробовала Арина Петровна умолить дочь, вернуть ее домой, на путь истины наставить, но ничего не выходило: съ первыхъ же словъ матери, ласковое, тихое, полудтское лицо Натальи становилось такимъ каменнымъ и рзкимъ, такая холодная пренебрежительность появлялась въ ея свтлыхъ глазахъ, и такая поднималась въ нихъ грозная сила, что — чувствовала Арина Петровна — одну только злобу и негодованіе рождаютъ вс укори ея и моленія… А потомъ ужъ не было и этого; дочь оставалась равнодушной и безразличной, совершенно спокойной, — точно и не слышитъ ничего изъ материнскихъ укоровъ, точно на другомъ краю безмрной степи стоитъ она, и не доходитъ голосъ…

Но отцу Павлу Наталья однажды сказала:

— Хочу жить по правд, папаша, какъ совсть велитъ… Что же скажешь?..

Старикъ опустилъ голову, думалъ напряженно, пожималъ плечами, что-то неясно шепталъ… Потомъ, обративъ къ дочери успокоенное лицо, тихо ее благословилъ…

И когда, затмъ, приходила она къ нему, — всегда радостная, бодрая и свтлая, весеннимъ утромъ обвянная, ароматомъ юности звенящая, — тепло и радостно становилось старику, билось съ гордостью отцовское сердце, и умиленіемъ свтились глаза… Отъ жены онъ скрывалъ свои чувства. При жен хмурился онъ и ворчалъ на дочь, но внутренно весь наливался свтлой печалью, нжной печалью гордости и красоты, и въ молчаніи дочь благословлялъ…

3.

— Я вечеромъ зайду за чемоданомъ, — сказала Наталья Павловна. — А если не успю, такъ ужъ завтра

— У тебя тамъ, часомъ, не кпижки запрещенныя? — съ тревогой спросила Арина Петровна. — Ужъ врно прокламаціи… Лучше бы ты ихъ въ другое мсто куда…

Наталья холодно, съ выраженіемъ брезгливости, посмотрла на мать…

— Чутье у васъ ничего себ,- сказала она:- какъ у сыщика… Ворочемъ, прокламацій нтъ… — И звонко разсмялась:- даю вамъ слово, что ни одной прокламаціи въ чемодан нтъ. Будьте спокойны.

Наталья прошлась по комнат и, остановившись противъ зеркала, стала себя разсматривать.

— Федоръ, — начала она:- а ты бы попробовалъ еще… Можетъ быть ухать бы теб отсюда.

— Вотъ выдумала чего! — въ тревог вскрикнула Арина Петровна. — Сама, Богъ тебя знаетъ, куда дешь, и его тоже подбивать пришла… Куда ему хать?

Наталья, не отвчая матери, все смотрла — то въ зеркале, на себя, то на брата.

— Ротъ… носъ… овалъ лица… — медленно, тихо и задумчиво говорила она. — Какъ будто и похожа я на тебя, и какъ будто и совсмъ не похожа… Не пойму.

Помолчавъ, она также задумчиво и неторопливо продолжала:

— Люблю я тебя?.. Люблю, да… Уважаю?.. Нтъ, Федоръ, не могу тебя уважать.

— Что за странный разговоръ?

— Вся эта обстановка… общество… обиходъ домашній… эти блыя церковныя стны… Ты, Федоръ, слишкомъ близокъ къ церковнымъ стнамъ…

— Ты-то сама въ какихъ стнахъ живешь? — вызывающе огрызнулась Арина Петровна.

— Конечно, ты человкъ, уже давно сложившійся, — говорила Наталья. — Но все-таки… попытаться бы еще… Вдь такъ же нельзя, Федоръ, вдь нельзя же такъ! — со скорбной горячностью юнаго, любящаго и сильно страдающаго существа вскрикнула она.

— А пошла бы ты себ, Наталья, откуда пришла, — строго нахмурилась Арина Петровна.

— Ты взгляни, что вокругъ длается… и ты посмотри на себя… Если бы ты былъ… ну хоть Васильковскимъ, что ли, я бы понимала тебя… Но, Федя, ты же не онъ, ты не онъ… Господи, я неужели толкъ изъ тебя такой же, какъ и изъ него!

Она сказала это со стономъ. И почувствовала вдругъ, что брата любитъ, горячо и сильно.

— Если бы ты былъ мн чужой, я бы съ тобой объ этомъ двухъ словъ не сказала. Я мало надюсь на тебя… Но — братъ вдь ты!.. И мн больно…

Она направялась къ двери.

— И придется, можетъ быть, говорить еще не разъ… Трудно мн молчать… А теперь мн идти… Такъ до вечера… или до завтра.