Крест поэта

Николай Рубцов, Вячеслав Богданов, Дмитрий Блынский, Павел Мелёхин, Иван Харабаров — где они?..

Спокойно и неколебимо говорю: «Никто из них не спился, никто!» Отравил их циничный яд «трибунальных троек», кровавый запах каменных камер Соловков и ржавая ледяная смерть проволочных зон Колымы: расстрельный ветер, прорубивший траурные просеки в русском народе, воет и воет над нами. А ветры войн?

Эх, Русь, Россия!

Что звону мало?

Что загрустила?

Что задремала?

Давай пожелаем

Всем доброй ночи!

Давай погуляем!

Давай похохочем!

Прав Рубцов: нахохотались — как наплакались. И наплакались — как нахохотались. Россия!.. Россия!..

«Женщины, как мне кажется, — сожалеет рязанец Борис Шишаев, — ни на каплю не понимали Николая. Они пели ему дифирамбы, с ласковой жалостью крутились вокруг, но, когда он тянулся к ним всей душой, они пугались и отталкивали его. Во всяком случае те, которых я видел рядом с ним. Николай злился на это непонимание и терял равновесие».

Не спорю. Но, думаю, Рубцова больше злил и печалил общий «климат» семьи. На сто свадеб — восемьдесят разводов: такова, кое-где, статистика уже и тех лет. Семью мы разучились беречь. Детей мы разучились рожать. А без детей — жена вольная, муж — еще вольнее!

Получив как-то от Рубцова бандероль, я обнаружил чужие стихи. Но объяснила его записка: «Валь, напечатай пару штук, она добрая баба!» Она поспособствовала ему умереть...

* * *

Николай Рубцов в больницеНе какие-то московские случайные кружки и дворики, а материнская земля, отчий край, школа, детдом воспитали поэта. Литературный институт помог ему осмотреться в самом себе и в сверстниках, братьях Валентине и Эрнесте Сафоновых, Эдуарде Крылове, Владилене Машковцеве, Борисе Укачине, Юрии Кузнецове, Николае Буханцове, помог ему увидеть настоящее в слове, в творчестве.

Село Никольское, Вологодчина, Александр Яшин, Сергей Викулов, Василий Белов, Александр Романов, Виктор Коротаев и многие, многие, близкие ему по духу и боли писатели не дали пропасть совести и таланту Рубцова. И сам он успел сказать...

Обычный человек чует беду и смерть, а такой, как Николай Рубцов, несколько раз «явно» «переживает», «перечувствовывает» их мощным галактическим воображением, и не зря гибель крупного поэта — всегда «результат» его предреканий, не зря.

Трагическая кончина нескольких сверстников Рубцова была обусловлена их «предчувствиями», даже не покорными согласиями жертв со своими «предчувствиями», как некоторые формулируют, а была она обусловлена несправедливым, исковерканным, искореженным ходом жизни, обиранием трудящегося, забвением его традиций, традиций народа, опустошением человеческого обитания.

Возможно ли беспечно расти и развиваться ребенку, юноше, парню там, где на каждой версте братская могила, где на каждой разоренной и уничтоженной хуторской улице кирпично-мраморный столбик — список убитых войной соседей, как правило, почти все мужчины — убитые.

В такой «мирной» атмосфере рос и развивался неподкупный поэт, сын измученной России.

Николай Рубцов родился 3 января 1936 года, но не в селе Никольском, как сообщает Сергей Викулов, а в поселке Емецк Архангельской области. Осиротев, попал в детдом при селе Никольском на Вологодчине. Вологодчина выкормила мальца, подняла поэта. Вологда хоронила его. Вологда поставила ему памятник. Николай Михайлович Рубцов прожил немного — тридцать пять лет, 19 января 1971 года его не стало.

Помню, перед отъездом в Вологду он заглянул ко мне в журнал «Молодая гвардия». Туда-сюда — пора и прощаться. Обнялись. Сухой, жилистый, он настолько показался мне «невесомым», что я осторожно спросил: — Здоровье ничего?

— Ничего, устал я. Обещают квартиру. Женюсь. — Ты такой легкий, Коля, как лист.

— А я лист и есть... Ты хороший друг у меня. Валя, ты, как Егор Исаев, никогда обратно не принимаешь от меня долги!..

Мы засмеялись. Какие долги? Несчастные рубли. Рубцов ушел. Осень. На тротуарах стаями шевелились и двигались тополиные листья. Чуть влажные, они серебрились и, подхваченные набегающим ветром, кружились, уносились, мелькали. Гонимые души...

Сколько их, зеленых и упругих, отгрепетало в майских ливнях, отколыхалось в июльских грозах? А теперь они опали, чуть помрачнели и улетают далеко-далеко, улетают от родных корней и улиц. Кто их сосчитает? Кто их задержит?

Электричка моя, как будильник, постукивала по рельсам. Я возвращался из Москвы в Домодедово, размышляя о скитаниях русских поэтов. Нигде им не припасено покоя. Рубцов надеется получить квартиру в Вологде. Я, с семьей, мыкаюсь в полуподвальной — Домодедовской, тратя на поездки около четырех часов...

Электричка стучит. Яркий осенний свет падает на поля и холмы. Грустные ивы склоняются над воскресшими ручейками. Пламенеет и серебрится Пахра. И стаи золотисто-серебряных листьев стучатся в окно, стучатся в окно вагона.

Вот еще совсем-совсем свежий, наверно, еще тугой-тугой и теплый, прижался щекой к стеклу, приник, задержался, перевернулся, сверкнул и канул в бездну света, в бездну рокота, в бездну простора, в серебряный, инестый туман сумерек. Гонимая душа. И не о ней ли: