Крест поэта

А Рубцов? Рубцов, еще вихрастый, с расширенными зрачками, скачет по опустелым весям России, скачет, взрослеет, думает, принимает, сомневается, благодарит:

Спасибо, скромный русский огонек,

За то, что в предчувствии тревожном

Горишь для тех, кто в поле бездорожном

От всех друзей отчаянно далек,

За то, что, с доброй верою дружа,

Среди тревог великих и разбоя

Горишь, горишь, как добрая душа,

Горишь во мгле — и нет тебе покоя.

Мы озлобились. Вкатились на «отремонтированных тачанках» на писательские пленумы и съезды. После переклички сторон — длинная и нудная их перестрелка взаимными недомогательными претензиями на истину... Мы завязли в тине, в рутине, в песке аралов и в гари чернобылей. Ссоримся. Делимся. Негодуем.

А стране нужна умная и четкая работа. Нужны крепкие, честные люди. Нужны дисциплинированные сталевары. Нужны аккуратные пахари. Нужны инженеры, лелеющие в планах перспективу. Нужны масштабные руководители, люто ненавидящие презаядлых трибунников, митинговую трепотню.

Поэт, закомплексованный только на тоске, — погибнет. Поэт, закомплексованный только на «счастье», — погибнет. Поэту нужна огромная страна, охватная жизнь, где всякому существу -место... Место — всякому непримитивному чувству.

В Рубцове звенела щедрая «амплитуда» колебания его душевного состояния. От тоски и непроглядной мглы она двигалась к светлому тону, склонялась к веселости, к иронии, к юмору. И «тот берег», и «этот берег», берега человеческой обыденности, поддерживали поэта.

Сочетание в слове и в чувстве, в образе и повествовании реального и сказочного, грустного и радостного, завидное умение владеть гаммой смены ощущений, сторонней улетучивающейся их туманностью — признак большого таланта. Уверен, потвори Николай Рубцов еще пять, десять лет — мы получили бы поэмы, получили бы прозу. Подтверждение тому — балладно-эпическая «походка» некоторых его стихотворений, блестяще исполненные им диалоги, свободное течение сюжетных линий.

Вологодчина, северное русское откровение породили и вырастили поэта. Он явился вовремя, без опозданий. Явился, услышав: России нужен врачующий есенинский голос, голос иного поколения, иного прозрения. Но Рубцов, как Есенин, неотторжим сутью своей от природы России, от ее нрава и песни:

Привет, Россия — родина моя!

Как под твоей мне радостно листвою!

И пенья нет, но ясно слышу я

Незримых певчих пенье хоровое...

Как будто ветер гнал меня по ней,

По всей земле — по селам и столицам!

Я сильный был, но ветер был сильней,

И я нище не мог остановиться.

Я сильным был, предупреждает поэт. Сильным он явился в этот жестокий мир. Сильный голос принес он России.

Николай Рубцов помыкался по морям и океанам, настоящим и житейским, поскитался по кораблям и заводам. Искал себе уголок, судьбу искал:

В жарком тумане дня

Сонный встряхнем фиорд!

— Эй, капитан! Меня

Первым прими на борт!

Плыть, плыть, плыть

Мимо могильных плит,

Мимо церковных рам,

Мимо семейных драм...

Скучные мысли — прочь!

Думать и думать — лень!

Звезды на небе — ночь!

Солнце на небе — день!

Конечно, некрасовская деревня, некрасовская русская совесть стонет и стонет в русском Рубцове.

У Некрасова:

Иду на шелест нивы золотой.

Печальные убогие равнины!

Недавние и страшные картины,

Стесняя грудь, проходят предо мной.

Конечно, есенинская русская струна запределья, словно — из досотворения мира, словно — из скифского доязычества, способного слиться с вечным и грозным вселенским пространством, космосом необъятным, да, да, она, есенинская струна, разгадывая и проникая в тайны звезднотекучие, звучит:

И в голове моей проходят роем думы:

Что родина?

Ужели это сны?

Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый

Бог весть с какой далекой стороны.

Или:

Я нежно болен воспоминаньем детства,

Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь,

Как будто бы на корточки погреться

Присел наш клен перед костром зари.

Есенин — теплая стежка в июле. Есенин — дорога, знакомая и милая с детства. Есенин — русская изба с шепчущей божницей. Есенин — русский -облик Земли, вздох русский за краями Вселенной, русская синева, оберегающая нас, поэтов, от засухи души, от рыжего стального песка Гоби, шумящего надо всеми погибшими ручьями, реками и морями...

У Николая Рубцова есенинская лампада таланта светила в сердце и верностью звала его к русской выси.

Заря в разгаре —

как она прекрасна!

Да, в тяжелые минуты я мысленно утверждаю: Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Велимир Хлебников, Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Алексей Ганин, Сергей Клычков, Николай Клюев, Павел Васильев, Борис Корнилов, Дмитрий Кедрин, Павел Шубин, Борис Ручьев, Алексей Недогонов последовательно и вроде похоже погибли.

Но тут не смерть похожа на смерть у них, а у нас, у нас в России милой — одна и та же чертова мельница перемалывает русские кости русских поэтов, глуша и кромсая, в пыль растирая русское национальное слово, боясь и пугаясь: вдруг это слово достучится до гнева русского народа, а достучась — разбудит и обрушит его на хвостатое саранчовое племя дьяволов, умерщвляющих нашу Родину, ее траву зеленую, ее перещелки соловьиные...