Крепость

А это упорство у меня от отца, подумала она. Отец был высокий, богатырского сложения, с широкой грудью, огромными руками — и при этом очень свободолюбив. Он был как ветхозаветный Моисей, хотел увести семью из рабства, из рабства царизма. Аргентина казалась ему Землей Обетованной: «Там тоже орды варваров, но там нет антисемитизма. Там мы будем жить просто как люди». Да, ветхозаветный Моисей увел еврейский народ через пустыню из египетского плена, а ее отец свою семью из царской России. Так отразилась в одном человеке вся история, все тенденция и направленность еврейского племени. Не понимал он только, что лишь в борьбе за счастье всех трудящихся будет решен и еврейский вопрос. Она помнила, как отец ходил по маленькой комнате, среди рухляди, упакованных ящиков, мешков и баулов, а они, трое старших его детей, сидели перед ним на сундуке и ждали, когда приедет извозчик, это была их первая эмиграция, и отец тоже нервничал, он ходил по комнате, пропахшей кожей, обувью и керосином, запах которого бил отовсюду, изо всех щелей их маленькой комнатки (на керосине готовили, керосином морили клопов, керосин использовали как лекарство), ходил и говорил. Он держал в одной руке самоучитель испанского языка, а в другой — первую книгу, которую он одолел по-испански и которая заменила ему Библию, — книгу аргентинского президента Сармьенто: «Цивилизация и варварство. Жизнь Хуана Факундо Кироги. А также физический облик, обычаи и нравы Аргентинской республики». Она хорошо помнила эту кишу, любимую книгу отца. Отец был необразованный человек, и первая прочитанная на чужом языке, к тому же найденная и открытая им самим книга сопровождала отныне его повсюду, а цитаты из нее так и выскакивали с его языка.

Да-да, призналась она себе, отец-то и был настоящим Дон Кихотом. Начитался Сармьенто, как ламанческий идальго рыцарских романов, и решил все прочитанное осуществить на практике. Правда он не знал — его беда! — законов исторического развития, как их знали большевики. Они тоже вычитали их в книжке, но подтверждение им увидели в жизни. А отец был фантаст, мечтатель. Он рисовал перед ними, своими детьми, величественные картины дикой девственной пампы, по которой носятся лихие, бесстрашные и беспощадные гаучо, своего рода кентавры степей, говорил, что Аргентина обладает несметными природными богатствами, покоящимися без движения, но пустынна и заселена слабо, а с гаучо поэтому можно будет договориться по-людски, ведь для них они не будут евреями и изгоями, а простыми переселенцами, а любому переселенцу есть там место и без барона Гирша, есть, чем там заняться. Что, конечно, природа дика, что таков же пока и аргентинец, этот кентавр без науки и образования, — варвар, не тронутый цивилизацией. Об этом пишет Сармьенто, с почтением произносил отец, аргентинский Петр Первый, затеявший цивилизовать эту страну, и он обещает, что Аргентина приветливо встретит энергичных и деловых людей. Цитируя Сармьенто, отец вновь и вновь повторял, словно уговаривая себя, что пока, конечно, аргентинец — дикарь, но это пройдет, ведь иным он и не мог получиться, потому что он — порождение встречи пришельцев-испанцев, самого нецивилизованного по тем временам и варварского народа Европы (установившего злейшую инквизицию и выгнавшего евреев и мавров, при которых земля Испании плодоносила), с дикой природой и дикими обитателями аргентинской пампы. От столкновения двух миров — индейского и испанского — и родился аргентинец, метис, гаучо, который наследовал все свойства своих предшественников и дикой природы. Но он способен к цивилизации, считает Сармьенто. Тут отец останавливался и, заложив пальцы своих больших рук в проймы шелковой жилетки, смотрел на них, желая убедиться, что они поняли его. А что они могли понять! Ей, старшей, было шесть, сестренке пять, а брату и всего три года. Но ему надо было с кем-нибудь поделиться, потому что мать, хоть и подчинялась ему во всем, никаких теорий слушать не хотела, она была полная красивая женщина, замечательная кулинарка, и хотела только спокойствия, и чтоб дети были живы и при ней, и чтобы кухня была больших размеров, а она на ней единственной хозяйкой, без своей тоже уже замужней сестры и властной матери. Они все жили в одном доме. Тем более не хотели слушать отца соседи по улице. Они считали, что Моисей Востриков немного свихнулся. Разве надо было читать какую-то аргентинскую книгу, чтоб бежать от погромов! Вот и приходилось ему разговаривать с детьми.