Крепость

Она встала и, шаркая тапками, подошла к платяному шкафу, открыла левую дверцу. Там, среди ее нижнего белья стояли две банки крабов, две банки сайры, коробка шоколадных конфет и коробка сливочной помадки с цукатами, эти помадки она ела по штучке, когда хотела сладкого. Выставить все это в общий шкаф на кухне она боялась, потому что все это могло быть уничтожено в течение вечера, и о ней никто не подумает, что она завтра может захотеть еще одну конфетку. Ей было не жалко, но у нее невольно вырабатывались такие привычки запасливого степного зверька, которого, как она помнила, называют не то сусликом, не то хомяком. Все эти продукты она получала в распределителе, или, точнее, в лечебной столовой на улице Грановского, и получала по заслугам. Да, по заслугам. Она получала сто шестьдесят пять рублей пенсии, шестьдесят из них тратила на паек: выдавалась книжечка с талонами на каждый день, в каждом два отделения — «обед» и «ужин». Она все равно всего не съедала, хватало на всех, и с избытком. Но Лина совершенно не умела вести экономно хозяйство. У нее было всегда разом густо и разом пусто. Как у дикарей первобытного общества, живших в стойбищах: то они убьют мамонта и пируют, а то месяцами сидят голодные. Впрок готовить и запасаться они практически не умели. Так и эта дура Лина. Как будто явилась в век социализма из первобытно-общинной формации. Да к ней и гости ходят из-за того, что могут поесть тут на дармовщинку, и весьма неплохо. Она их так заманивает. Сама она мало интереса для своих друзей представляет. Разве что для Тимашева. Но у того интерес специфический. А остальные привыкли к паразитарному образу жизни: урвать, где что дают. Кормят — и хорошо. Хорошо кормят — еще лучше. Она даже не могла запомнить все эти мелькавшие лица, время от времени приходивших к Лине на вечерние посиделки, когда не было Тимашева. Один сигаретный дым под потолком можно было запомнить. Поэтому и приходилось кое-что прятать. Для самой же Лины. Чтобы было ей потом, что на стол поставить.

Она достала помадку, разжевала, чувствуя во рту расползающуюся приятную сладость, и проглотила, с раздражением думая о Лининых гостях, которым на саму Лину было наплевать. Все эти бывшие сослуживцы по бывшим случайным работам, которые совершенно не принимали во внимание Линины интересы. Она с трепетом смотрела, как хорошие консервы, куски вырезки вынимаются из холодильника для случайных гостей. Да, случайных. Сегодня одни, завтра другие. И отнюдь не товарищей по партии или хотя бы по общему делу. И она не хотела зависеть от их прожорливости. Она хотела иметь возможность подойти и съесть конфету, когда это ей захочется. Ее невероятно раздражало это типично российское, с которым большевики когда-то боролись, но которое теперь победило во многом и коммунистов тоже, типично российское наплевательство на труд и результаты труда, нежелание видеть, откуда что берется, непонимание, что продукт есть результат труда и что, в частности, эти продукты, которые она получает, не с неба валятся. А Лина и ее случайные гости, приходившие поесть на дармовщинку, не желали понимать: есть продукты — сожрут, не задумавшись, откуда они; нету — ворчат и ругают советскую власть, не понимая, что эта власть — народная, их власть, что они сами должны лучше работать, чтобы было больше продуктов. Совсем как пещерные люди, снова подумала она, поедавшие в три дня мамонта, а потом неделями голодавшие. Когда она думала о пещерных людях, в голове ее воспроизводилась картинка из учебника истории, на которой были изображены низколобые волосато-мохнатые люди, пляшущие вокруг костра и размахивающие суковатыми дубинками и огромными костями, которые они только что грызли.

У нее першило в горле, что заставляло ее откашливаться и отхаркиваться, и мучили газы, больше ничего не болело, только неверность движений и головокружение, да еще она опять забыла, зачем встала и что собиралась делать. Она почувствовала, что халат ей неудобен в рукавах и теснит спину и грудь. Она провела рукой по пуговицам и нащупала, что он неправильно застегнут, наискосок. «Лина приходила, наверняка видела, но ничего не сказала. Надоело ей со мной возиться». Она перестегнула, но стало еще хуже, еще неудобнее. Тогда сызнова расстегнула все пуговицы и почти неслушающимися пальцами, аккуратно, пуговицу за пуговицей, застегнула его, каждый раз проверяя последовательность и порядок. Стало удобно. Тогда она вернулась за стол, так и не вспомнив, зачем подходила к шкафу и уже забыв о съеденной конфете.