Крепость

«Миша послал маме письмо, предлагает маме взять меня к себе, в письме написано много того, что не соответствует действительности о моем поведении с мужчинами. А что делать? Я же одинокая женщина. Второе письмо было от Алены Алексеевны, которая подала на меня в прокуратуру о выселении меня с ее площади и заявила на работу, что она под старость лет хочет покой и жить одна, и что я имею комнату в коммунальной квартире и не хочу уезжать. Если б она знала, какие там ужасные соседи! У меня нет дома, где бы меня не трогали и я могла жить, как хочу. О милая Ира, какие они все несправедливые ко мне! Возможно, найду, вернее, сниму комнату за городом и дам всем покой, но вот Линочку жалко, ей будет далеко ездить в школу, а учится она прекрасно. Миша на меня так кричал, грозил, что выгонит меня с работы, сделает все, чтобы маме был покой, она всю жизнь хочет жить одна, и он этого добивается и добьется. Со мной они не разговаривают, а соседям и маме пишут столь неприятные письма, что, конечно, тебе не описать. Да, я теперь убедилась, что Роза Моисеевна и Миша из себя представляют. Это ангелы в чертовой шкуре. Ириша, я тебя очень прошу: это письмо прочти и порви, не показывая никому, т. к. никому не интересно оно, да и тебе, родная, не интересно, но с тобой я просто делюсь. Я знаю, что ты меня поймешь. Береги свою фигуру и цвет лица. Мужчинам мы интересны, пока хороши. Владлен — не исключение. Крепко целую. Аля».

Она положила письмо на место. Нет, она правильно сделала, что настояла, добилась, чтобы Алевтина из их квартиры уехала. Надо было охранять покой Исаака. Это письмо было ей оправданием, ведь даже добрейшая Алена Алексеевна была вынуждена обращаться в прокуратуру, чтобы выселить невестку. Да, правильно. Но Линочку было жалко. И она никогда не порывала с ней связи. А все-таки смешно, что Алевтина назвала ее и Мишу «ангелами», хоть и в чертовой шкуре. Хотела, видимо, наоборот написать: черт в ангельском одеянии. Но, грубая и безграмотная, спутала с пословицей «волк в овечьей шкуре», а кроме «шкуры» другого слова в голову ей не пришло.

Алевтина почему-то напоминала ей хамоватую вокзальную тетку со множеством мешков, садящуюся на первое свободное место на лавке в зале ожидания, которая постепенно вытесняет всех остальных и в конце концов располагается на лавке с ногами и мешком под головой. Была в Алевтине грубая недалекость, варварское неумение увидеть дальше своего зоологического интереса. Конечно, это характерно для всех нецивилизованных людей. Она подумала, что дикость яснее всего проявляется в общественных местах. В метро она часто злилась, когда кто-нибудь вдруг останавливался в проходе и начинал озираться или разговаривать с приятелем, мешая другим идти. Или когда в дверях магазина, вагона метро, электрички, автобуса какой-либо тип старался поскорее войти, не давая выйти. Она, глядя на такое, ничего не видящее перед собой существо, всегда старалась вразумить его, повторяя постоянно: «В цивилизованном обществе вначале дают выйти, потом входят». Но ее не слушали, пёрли, сметая ее, потому что у варвара одно на уме: «Мне надо!» Другого человека он не видит. Мне!.. С пустотой в глазах. Эти существа нуждались в воспитании. Она знала эту свою особенность — поучать, как надо жить. Хотя понимала, во всяком случае догадывалась, что ее поучения только злят тех, к кому она обращалась, видела их перекошенные от тупой обиды физиономии. Они умеют слушать только себя. Таким нужен кнут. Варварскими методами искоренять варварство. Все же в буржуазной Европе бытовая дикость и хамство были преодолены.